«Возможно, среди них не найдется ни одного, кто думал бы сейчас о тебе, а если и отыщется кто-то, кто вспомнит в эту минуту о Бальма, то он наверняка скажет, помешивая кочергой горящие угли в очаге, либо натягивая одеяло до самых ушей: „Сейчас этот полоумный Бальма, вероятно, развлекается, приплясывая от холода. Что ж, смелее, Бальма!“»

Но не смелости мне недоставало, а силы! Человек сделан не из железа, и я прекрасно понимал, что мое дело плохо: в короткие промежутки тишины, ежеминутно прерываемые сходом лавин и треском ледников, я слышал, как в Курмайёре лает собака, хотя от меня до этой деревни было около полутора льё. Это был единственный звук, долетавший до меня оттуда, где находилось человеческое жилье, и он хоть как-то меня развлекал. К полуночи проклятая собака умолкла и вокруг воцарилась гнетущая тишина, какая бывает на кладбище. Ведь нет смысла упоминать о звуках, которые исходят от лавин и ледников; эти звуки — жалобные стоны гор, и, вместо того чтобы успокоить человека, они лишь страшат его.

В два часа ночи на горизонте показалась белая полоса, подобная той, о какой я вам рассказывал раньше. Как и в первый раз, она предвещала восход солнца, но, как и в первый раз, Монблан надел свой парик: он всегда делает так, когда у него плохое настроение, и тогда с ним лучше не иметь дела. Мне был известен его характер, и потому, вняв этому предупреждению, я стал спускаться в долину, опечаленный, но не обескураженный двумя своими неудачными попытками, ибо теперь у меня была твердая уверенность, что в третий раз мне посчастливится больше. Когда пять часов спустя я вернулся в деревню, было уже восемь часов утра. Дома у меня все было в порядке. Жена накрыла мне на стол, но мне хотелось не столько есть, сколько спать; она собралась постелить мне в комнате, но я боялся, что мухи не дадут мне там уснуть, и ушел в сарай, лег там на сено и сутки проспал мертвым сном.

Прошло три недели, а погода так и не изменилась к лучшему, однако за это время ничуть не уменьшилось и мое страстное желание совершить третью попытку взойти на вершину Монблана. Доктор Паккар, родственник того проводника, о котором я упоминал, в этот раз пожелал составить мне компанию, и мы договорились, что в первый же погожий день отправимся в путь. Наконец, восьмого августа тысяча семьсот восемьдесят шестого года я счел, что установилась погода, благоприятная для нашего рискованного предприятия. Я нашел Паккара и сказал ему:

«Ну, так что, доктор, ваше решение не изменилось? Вас не пугают холод, снег, пропасти? Будьте откровенны со мной и отвечайте, как подобает мужчине».

«С тобой, Бальма, я не боюсь ничего», — ответил Паккар.

«Ну что ж, — продолжил я, — настал час вскарабкаться на этот пригорок».

Доктор ответил, что он вполне готов к восхождению, но, когда ему пришло время закрыть дверь, мужество, полагаю, несколько изменило ему, ибо он никак не решался вытащить ключ из замочной скважины; он запер замок на еще один оборот ключа, а потом принялся поворачивать ключ то в одну, то в другую сторону.

«Послушай, Бальма, — вновь заговорил он, — думаю, хуже не будет, если мы возьмем с собой еще двух проводников».

«Этого не будет, — ответил я. — Либо вы подниметесь со мной одним, либо пойдете туда с другими проводниками, но без меня. Я хочу быть первым, а не вторым».

Он задумался на мгновение, вытащил ключ, положил его в карман и машинально пошел за мной, низко опустив голову. Спустя некоторое время, стараясь казаться спокойным, он сказал мне:

«Ну что ж, Бальма, я полагаюсь на тебя».

«Итак, в путь, и будь, что будет!»

После этих моих слов он принялся напевать, правда, несколько фальшиво. Предстоящий подъем явно не давал покоя доктору.

Тогда я взял его за руку.

«Но это еще не все, — сказал я ему, — никто не должен знать о наших планах, кроме наших жен».

И все же нам пришлось рассказать о нашем намерении третьему лицу: это была торговка, у которой мы были вынуждены купить сироп, чтобы развести его водой, ибо вино или водка были слишком крепкими напитками для подобного похода. Поняв, что она кое о чем догадалась, мы сообщили ей обо всем, наказав следующим утром в девять часов смотреть в направлении вершины Дом-дю-Гуте: именно в этот час, если ничто не нарушит наших расчетов, мы должны были быть там.

Завершив все приготовления и простившись с женами, мы около пяти часов пополудни отправились в путь, и, чтобы никто не догадался о наших намерениях, один из нас пошел по левому берегу Арва, а другой — по правому; возле деревни Л а-Кот мы вновь соединились. Тем же вечером мы добрались до вершины горы Л а-Кот и заночевали там: с одной стороны от нас был ледник Боссон, с другой — ледник Таконне. Предусмотрительно прихватив с собой одеяло, я укутал им, словно малого ребенка, доктора, и, благодаря этой предосторожности, он довольно сносно провел ночь; я же проспал без просыпу примерно до половины второго. В два часа ночи на горизонте показалась светлая полоса, и вскоре встало солнце — ясное, ярко сверкающее, не затянутое ни облаками, ни туманом и, наконец-то, обещавшее нам славный денек; я разбудил доктора, и мы тронулись в путь.

Спустя четверть часа мы вступили на ледник Таконне; первые шаги доктора по этому ледяному морю, среди огромных трещин, глубину которых невозможно измерить взглядом, по ледяным мостам, которые трещат под вами и грозят рухнуть в пропасть, увлекая вас за собой, были довольно-таки робкими и неуверенными; но мало-помалу, видя, что я успешно продвигаюсь вперед, он успокоился, и мы благополучно миновали ледник. Сразу же после этого мы стали подниматься на Ле-Гран-Мюле, и вскоре эти скалы остались у нас за спиной. Я показал доктору место, где мне пришлось заночевать в первый раз. На лице у него появилась весьма красноречивая гримаса, минут десять он шел молча, а затем, внезапно остановившись, спросил меня:

«Бальма, как ты думаешь: нам удастся сегодня добраться до вершины Монблана?»

Я прекрасно понял, в чем тут дело, и, смеясь, успокоил его, но не стал давать ему никаких обещаний. Мы поднимались так еще около двух часов; после того как плато осталось позади, поднялся ветер, с каждым мгновением становившийся все сильнее, и, когда мы достигли выступа утеса Ле-Пти-Мюле, резкий порыв ветра сорвал шляпу с головы доктора. Услышав, что он выругался, я обернулся и увидел, как его фетровая шляпа поспешно удирает от хозяина в сторону Курмайёра. Доктор провожал ее глазами, протянув вслед за ней руки.

«О! Вам придется навсегда распрощаться с ней, доктор, — сказал я ему, — мы никогда больше ее не увидим. Она направляется прямиком в Пьемонт. Счастливого ей пути!»

Похоже, ветру понравилось забавляться, и, едва я закрыл рот, он с такой яростью набросился на нас, что нам пришлось ничком лечь на землю, чтобы не улететь вслед за шляпой; минут десять мы не могли подняться; ветер ударял в гору и со свистом проносился над нашими головами, унося с собой снежные вихри величиною с дом. Доктор впал в отчаяние. Я же все это время думал лишь о торговке, которая в этот час должна была смотреть на вершину Дом-дю-Гуте; поэтому при первой же передышке, которую предоставил нам этот ледяной, пронизывающий до костей ветер, я встал на ноги, но доктор соглашался идти дальше лишь на четвереньках. Так мы добрались до места, откуда была видна деревня; там я достал свою подзорную трубу и в двенадцати тысячах футов под нами, в долине, разглядел нашу кумушку, вокруг которой собралось еще человек пятьдесят: они вырывали друг у друга подзорные трубы, стараясь увидеть нас. Чувство собственного достоинства заставило доктора подняться на ноги, и в тот самый миг, когда он выпрямился, мы заметили, что нас узнали: доктора по его длинному рединготу, а меня — по моему обычному наряду; люди в долине приветствовали нас, размахивая шляпами. Я ответил им тем же. Что же касается шляпы доктора, то она взяла у своего хозяина окончательный расчет.

Однако на то, чтобы встать на ноги, у Паккара ушли последние силы, и ни поддержка собравшихся зрителей, ни мои подбадривания не могли заставить его продолжать восхождение. Исчерпав все свое красноречие и видя, что время уходит напрасно, я велел доктору как можно лучше сохранять тепло и двигаться, чтобы не замерзнуть; он слушал меня, не понимая, что я ему говорю, и механически отвечал: «Да! Да!» с единственной целью избавиться от меня. Мне было ясно, как сильно он должен был страдать от холода, ведь я сам совершенно закоченел. Оставив ему фляжку, я отправился дальше один, пообещав забрать его на обратном пути.