«Ладно, давай, давай!»
Каждую минуту до меня доносился грохот снежных обвалов, напоминавший раскаты грома. Ледники трещали, и при каждом их треске я чувствовал, как гора вздрагивает подо мной. Я не испытывал ни голода, ни жажды, у меня только как-то странно болела голова: боль зарождалась где-то около макушки и спускалась до самых бровей. Туман все еще не отступал. От моего дыхания платок покрылся ледяной коркой, одежда намокла от снега; вскоре мне стало казаться, что я совершенно голый. Я принялся двигаться в два раза быстрее и начал петь, чтобы отогнать от себя рой глупых мыслей, которые лезли мне в голову. Но мой голос терялся среди этого снежного пространства, ни одно эхо не отвечало мне — кругом простиралась мертвая ледяная пустыня; мой собственный голос производил на меня странное впечатление. Я замолчал: мне стало страшно.
В два часа небо на востоке посветлело. Я почувствовал, как с первыми лучами солнца ко мне возвращается моя отвага. Солнце вставало, борясь с тучами, закрывавшими Монблан; я не переставал надеяться, что оно прогонит их прочь, но к четырем часам тучи сгустились, солнечный свет потускнел, и я понял, что в этот раз мне не удастся продолжить восхождение. Тогда я, чтобы не считать день окончательно потерянным, принялся изучать окрестности и до самой темноты обследовал ледники, отыскивая в них самые удобные проходы. Поскольку уже смеркалось, а следом за сумерками надвигался туман, я спустился на уступ Птичий клюв, и там меня застала темнота. Но эту ночь я провел лучше предыдущей, так как подо мною не было льда и я смог немного поспать. Я проснулся совершенно окоченевшим от холода и, едва стало светать, продолжил спуск в долину, ведь я обещал жене, что вернусь не позднее чем через три дня. Моя одежда оттаяла лишь к тому времени, когда я добрался до деревни Л а-Кот.
Я не прошел и ста шагов, выйдя за околицу деревни, как встретил Франсуа Паккара, Жозефа Каррье и Жана Мишеля Турнье — все трое были проводниками; на них была походная одежда, и они несли с собой заплечные мешки и посохи. Я поинтересовался, куда они направляются; они ответили, что идут на поиски козлят, присматривать за которыми было поручено крестьянским детям. Поскольку эти животные стоили не более сорока су каждое, я по ответу встреченных мною односельчан догадался, что они что-то скрывают от меня, и в голову мне пришло, что они собираются совершить тот подъем, который мне пришлось прервать, тем более что господин де Сос-сюр обещал вознаграждение тому, кто первым достигнет вершины Монблана. Один или два вопроса, заданных мне Паккаром по поводу того, где лучше всего заночевать на Птичьем клюве, утвердили меня в этой догадке. Я ответил ему, что там все завалено снегом и такая стоянка представляется мне невозможной. Я обратил внимание на то, что после моих слов все трое обменялись условными знаками, но сделал вид, что ничего не заметил. Они отошли в сторону, о чем-то переговорили и в конце концов предложили мне подняться на вершину вместе с ними; я согласился; однако я обещал жене вернуться и не хотел нарушать данное ей слово. Я зашел домой и предупредил жену, чтобы она не волновалась, а также переодел чулки и гетры и взял кое-какие съестные припасы. В одиннадцать часов вечера, так и не отдохнув, я вновь отправился в путь и через час догнал моих товарищей на Птичьем клюве, в четырех льё ниже того места, где я переночевал накануне; они спали как сурки; я их разбудил: они мгновенно вскочили на ноги, и мы все вчетвером продолжили подъем. В течение дня мы пересекли ледник Таконне и поднялись до Ле-Гран-Мюле, где за день до этого я провел столь памятную ночь; затем, взяв вправо, мы к трем часам подошли к вершине Дом-дю-Гуте. Один из нас — это был Паккар — начал задыхаться уже чуть ниже Ле-Гран-Мюле, и мы оставили его там, устроив ему ложе из одежды другого нашего товарища.
Добравшись до Дом-дю-Гуте, мы заметили на пике Гуте какое-то темное пятно: оно двигалось, но мы не смогли разглядеть, что это было. Было непонятно, серна это или человек. Тогда мы крикнули, и нам ответили; с минуту мы хранили молчание, желая расслышать второй отклик, а затем до нас донеслись следующие слова:
«Эй, друзья! Подождите, мы хотим пойти вместе с вами».
Мы и в самом деле остановились и стали ждать, а пока мы стояли, к нам присоединился Паккар, к которому вернулись силы. Полчаса спустя нас догнали кричавшие: это были Пьер Бальма и Мари Кутте, которые поспорили с остальными, что первыми дойдут до вершины Дом-дю-
Гуте, и теперь их пари было проиграно. Воспользовавшись остановкой, я отважился отправиться тем временем на разведку и прошел примерно четверть льё вдоль гребня, соединявшего Дом-дю-Гуте с вершиной Монблана: такая дорога была под стать канатоходцу, но мне было все равно — я подумал, что смогу пройти по ней до самого конца, если только остроконечный пик Руж не преградит мне путь. Поскольку дальше дороги не было, я вернулся на то место, где оставил своих товарищей, но там лежал только мой мешок; отчаявшись покорить Монблан, мои спутники ушли, говоря:
«Бальма — проворный малый, он нас догонит».
Итак, я остался один и какое-то время разрывался между желанием вернуться в деревню вместе со всеми и стремлением в одиночку подняться на Монблан. Их уход неприятно задел меня, а потом что-то подсказывало мне, что на этот раз мне улыбнется удача. И потому я принял решение идти дальше; взвалив на спину мешок, я тронулся в путь: было четыре часа пополудни.
Я пересек Большое плато и подошел к леднику Бренвй, откуда были видны Курмайёр и долина Аосты в Пьемонте. Вершина Монблана была окутана туманом, и я не предпринял попытки подняться на нее, но не потому, что боялся сбиться с дороги: просто я был уверен, что остальные не поверят, что мне удалось дойти до вершины, если не увидят меня там своими глазами. Остаток дня я провел в поисках укрытия; но спустя час, так и не найдя ничего подходящего, я решил вернуться домой, настолько, понятное дело, было сильно во мне воспоминание о предыдущей ночи. И я повернул обратно, но, дойдя до Большого плато, перестал различать что-либо: блеск снега совершенно ослепил меня, ведь тогда я еще не умел защищать зрение с помощью зеленой вуали, как стал это делать позже; от яркого слепящего света перед глазами у меня стояли большие кровавые круги. Я сел, чтобы прийти в себя, закрыл глаза и опустил голову на руки. Полчаса спустя слепота отступила, но за это время стемнело, и нельзя было терять ни минуты. Я встал и поспешно пошел дальше.
Не успев сделать и двухсот шагов, я нащупал палкой, что под ногами у меня больше не было льда: я стоял на краю глубокой расселины… Ты ведь знаешь, Пьер Пайо (так звали моего проводника), ту большую расселину, в которой погибли трое и откуда вытащили Мари Кутте.
— Что это еще за история? — вмешался я.
— Я расскажу ее вам завтра, — ответил мне Пайо. — Продолжай свой рассказ, старик, — сказал он, обращаясь к Бальма, — мы слушаем тебя.
Бальма возобновил свое повествование.
— Так вот! Я сказал ей: «Я тебя знаю». И правда, мы переправлялись через нее утром по ледяному мосту, покрытому слоем снега. Я стал его искать, но темнота сгущалась с каждой минутой, мои глаза уставали все сильнее, и мне никак не удавалось найти этот мост. У меня снова стала кружиться голова, мне не хотелось ни пить, ни есть, и от страшной тошноты начались рези в животе. Тем не менее я вынужден был решиться заночевать около расселины, дожидаясь рассвета. Положив мешок на землю, я достал платок, закрыл им лицо и приготовился, насколько это было в моих силах, пережить эту ночь, так похожую на предыдущую. Но поскольку в этот раз я поднялся примерно на две тысячи футов выше, чем накануне, мороз здесь был гораздо сильнее; от сыпавшейся с неба мелкой колючей снежной крупы я весь заледенел; у меня появилось ощущение невыносимой тяжести и непреодолимое желание уснуть; на ум стали приходить печальные мысли о смерти; однако я прекрасно знал, что эти печальные мысли и тяга ко сну были плохим признаком, и если на свою беду я закрыл бы глаза, то уже никогда не открыл бы их снова. С того места, где я находился, в десяти тысячах футах подо мною, были видны огни Шамони, где в тепле и покое сидели у своих очагов или лежали в своих кроватях мои товарищи. И я сказал себе:
