Я лишь хотел, чтобы она перестала грустить. Я лишь хотел, чтобы она улыбнулась, хотел увидеть ее улыбку в объектив фотокамеры.

И я признался. Сказал, что люблю ее, что не могу скрывать это. А она опустила брови, подошла ко мне медленно так и очень вкрадчиво, и сказала, что ей нравится другой мальчик. «Извиняй».

Я понял масштаб трагедии только, когда пришел домой. Боль, невероятная боль, непрекращающаяся, титаническая боль, и комок в горле. Безысходность, отчаяние – вот что стало отныне словами, сопровождающими меня. Я понимал, какой я дурак и что я наделал, но ничего было изменить уже нельзя. Мы перестали разговаривать, отсели друг от друга, а ныне крепкая дружба превратилась в ненависть. Я ненавидел её, я презирал её. Она сделала мой мир таким, а доброта в ее глазах смешалась с фальшью, которую я видел во всем этом мире. Знакомая история, Антон? Мы убиваем всех, кого любим.

Но опять же, времена… Они меняются. Мы окончили школу, я поступил на юридический факультет, она поступила на худграф. Я старался увидеть ее хотя бы в перерыве между парами, хотя бы на секунду… Ненависть ушла, но любовь. Она осталась. Она всегда остается в человеке, придает ему сил жить и бороться, даже когда отношений уже нет, любовь будет всегда. Это любовь будет подталкивать тебя меняться и становится лучше, это любовь будет заставлять тебя вставать по утрам. Ты с оружием в руках идешь на войну месить грязь с кровью именно из-за этого чувства.

И вот прошло несколько лет. Давно рухнула страна, идеалы которой нам так доблестно вбивали в наши пионерские головы. Я закончил ВУЗ, стал работать в милиции, благо, работы хватало. Но каждый раз, возвращаясь домой, открывая бутылку «Столичной», я думал о тех кленовых листьях в парке и о ней; о том, что, не закончив худграф, она вышла замуж на какого-то толстого лоснящегося кабана с красным пиджаком. Он частенько ее бил, возможно, в этот самый момент тоже бил, от чего бутылка становилась пустой все быстрее и быстрее.

Я начал пить по-чёрному, в конце концов, меня уволили из органов, и я продавал мебель в доме, чтобы достать деньги хотя бы на одну чекушку. Я смотрел в зеркало, и мне было противно видеть этого заплывшего ничтожного слизня с большими мешками под глазами и щетиной как наждак. Но остановиться уже я не был в состоянии.

Чтобы как то сводить концы с концами, я устроился работать охранником в государственный архив. Как-то раз, благо должность позволяла, мне захотелось узнать историю своей семьи. Я потратил восемь или девять, я не помню, часов на это, но результат… Мне даже не был интересен сам результат, сколько процесс этого всего. И самое главное, я был абсолютно трезвый. Впервые я чувствовал свою причастность к чему-то большему, нежели ты сам.

Я перестал пить, но копаться в судьбах не перестал. Я по образованию юрист, а у них, если догадался, особое отношение к документам. Не буду томить тебя, я втянулся, получил должность архивного работника…»

Тут Игорь Витальевич замолчал. Минут пять мы сидели в полной тишине, потому что остальные сокамерники внимательно ловили каждое слово, сказанное этим человеком. Наконец, он собрался с мыслями:

«Он убил её. Я это узнал случайно, перебирая подшивки газет. Этот жирный кабан забил её до смерти еще пять лет назад… Я не мог… Пойми, я не мог по-другому сделать. Он откупился от всех в этом гребанном государстве, но от меня ему откупиться не удалось. Вот почему я здесь. Я пришел с повинной и сдался им, потому что я совершил ужасный поступок. Я не пожалел об этом ни на одну минуту, но… Это неправильно. Я преступник. Я сделал много поступков, каждый из которых был по-своему ужасен. Возможно, не скажи я там Ей в парке о своих чувствах, она была бы со мной. Она была бы жива, понимаешь? Это я убил её. Последствия наших поступков отмеряются десятилетиями, помни об этом».

Игорь Витальевич встал и пошёл к зарешеченному окошку и долго смотрел на уже ночное небо, на котором не было ничего, кроме большой полной Луны. Я долго перебирал слова этого мудрого, но несчастного человека у себя в голове, пока не понял, что горе у каждого свое. Даже у тех, кто сейчас в ста-ста пятидесяти метрах от меня зажег свет в этих больших многоэтажных неудобных квартирах.

Белый потрепанный блокнот с вырванными кое-где страницами и осколок карандаша – это было единственным, но одним из самых дорогих мне подарков на моё восемнадцатилетие. Игорь Витальевич взял с меня слово, что я буду записывать каждое слово, каждую мысль, которая мне только взбредет в голову, потому что, цитирую: «…особенно когда у тебя забирают свободу, мысли – последнее сокровище твоей души. Пиши, чтобы не сойти с ума. Пиши, потому что слова должны хоть где-то быть. Пиши, потому что кроме тебя никто не напишет». А через час его увели, и больше я его никогда не видел.

И вот передо мной лежит старый замызганный блокнот. За неделю, проведенную с Игорем Витальевичем, я узнал и усвоил многое об этом непостоянном мире, о жизни внутри тюрьме и снаружи ее и, наконец, о самом себе. То, что не давало мне покоя столькие годы, стало просто и понятно, пусть и такой ценой. Казалось бы, я нашел ответы на все вопросы цивилизации, но если это так, то почему уже полчаса мне приходится залипать в белый лист бумаги, на обозначив на нём ни буквы из понятого ранее. Вот и первый вопрос, Шерлок. А говорил, что все очень просто…

Тогда вот тебе и второй вопрос. Ты же не хочешь гнить в этой яме? Да, то, что ты сделал, плохо, никто даже не собирался отрицать. Но своё наказание ты уже пережил. Уже неделю как ты крепко спишь и нисколько не вспоминаешь об убийстве, ведь так? Почему бы раз и навсегда тебе не понять, Антон, что ты порядочная сволочь и человеческого в тебе ни йоты, и вряд ли будет. Признал, а коли так, то почему ты еще здесь.

Не знаешь что писать… Тогда принимай и третью загадку: как из щуплого закомплексованного прыщавого урода могло превратиться такое злое на мир невероятно прагматичное существо? Ты каждый день ведешь календарь срока, но ни разу так и не задумался о том, ведут ли этот отсчет дней родственники погибших. Ты ведь убил их детей, и они вряд ли будут довольны приговором… И теперь здание СИЗО тебя уже защищает от них, не так ли? И вот ты уже стал жертвой.

И, наконец, четвертый вопрос: ты так боишься сойти с ума, тогда почему тебя не смущает открытый диалог с самим собой? Вечный аналитик… ГДЕ БЫЛ ТВОЙ БОГАТЫЙ ВНУТРЕННИЙ МИР, КОГДА ТЫ ПОДХОДИЛ К МЕСТУ ВСТРЕЧИ, ЕГО ТАМ НЕ БЫЛО, АНТОН! Зато там уже был я, разве не помнишь? Уже тогда я захватил твою душу.

Зачем загоняться и усложнять себе жизнь, когда план действий прост и уже лежит у тебя на ладони. Во-первых, успокойся. Терпение – важная составляющая нашего с тобой тела. Умение ждать часами, днями, сутками, годами – привилегия королей, помни об этом. И вот, не прошло и двух дней, а за тобой уже пришли, чтобы отвести тебя на допрос, возможно, последний допрос. Это единственный шанс, почему бы не рискнуть, а?

И вот ты уже идешь по уже ставшему родным коридору. Аналитику тут включать не надо, всё, что от тебя требуется – это действовать интуитивно, полагаясь на чутьё хищника. Любой охотник знает: чтобы поймать крупную дичь, нужна приманка. ПАДАЙ!!!

Вот видишь, даже не ушибся. Твердый кафель треснул под тобой, а значит – упал ты максимально натурально. Не многим актерам это под силу, но на твоем бы месте я не лежал бы сиднем, дожидаясь подмоги. Импровизируй! Изобрази припадок, пусти пену, катайся, дергайся. Охранник не заглядывал же в твою медкарточку!

Ну вот, молодец! Он растерялся и не знает, что делать в подобной внештатной ситуации. Дергайся, катайся, плюйся пеной, закатывай глаза, пока он верит. И выжидай…

Теперь пора. Сделай вид, что ты умер. Даже не так, умри. Отключи все органы, кроме мозга. Зачем? А ты сам не видишь, как он тянется к «мертвому» телу, чтобы пощупать пульс.

Давай повторим последовательность: кобура, кнопка, пистолет. Кобура, кнопка, пистолет, запомнил? Движения должны быть резкими, четкими и очень быстрыми. Пока он еще тянется, вот тебе дума, Аристотель: не задумывался, откуда ты все это знаешь?