– Какой?

– Берёзовый, ёп твою медь, не перебивай! Так вот, он ничего лучше не придумал, как завалиться вместе с пистолетом прямо в здание своей родной шараги. Вернулся в родные пенаты, понимаешь ли. И сейчас он тут вроде как решил нам в Евсюкова поиграть…

– Переговорщиков отправили? – мне надо было знать детали. Нельзя ни одной мелочи упустить, ничего не потерять и не забыть. И тут с улыбкой на лице мне рапортует придурок – старлей, новенький из моего отдела:

– Товарищ майор, еще никто в школу не заходил. Ждем вас. Разрешите мне…

Ненавижу подчиненных и все, что они мне говорят. Это самые ничтожные люди на Земле. Вот вроде смотрят на тебя, тянут улыбку, чуть задница не лопается, а прикажешь им, например, в навоз с головой прыгнуть, так прыгнут, не обдумывая, прыгнут, так еще улыбнутся во все тридцать два зуба. А за спиной ненавидят, что бы ты для них не делал и как бы ни относился, разрешаешь им внеплановый выходной или нет. Для них не ты важен, а чин, для них не человек ты вовсе, а сатрап. Вот этот новичок, лейтенант, перед кем он так рапортует, прекрасно зная, что тут все панибратствуют. В такой структуре нет дураков, но неужели он хочет выделиться, прыгнуть выше головы и стать первым шутом? Пусть так, пусть хочет.

– Паш, – меня одернул человек, из-за которого я собственно и мчался сюда. – Тут с «Первого Канала» люди стоят, у тебя одного язык подвешен. Старшой сказал интервью дать, дуй к ним!

Полицейский вертолет кружит над серым блочным четырехэтажным зданием школы, создавая картинку бурной деятельности. Вы думаете, они что-то высматривают? Как бы не так, любой человек скажет, что для рассматривания и обследования всей обстановки гораздо проще и лучше поставить на крышу близлежащего многоэтажного дома группы снайперов или, на худой конец, людей с биноклями. А вертолет тут кружит для телевизионщиков, для красивой картинки в кадре и для имитации какой-никакой активности. Я только что дал интервью, сказал несколько заученных сухих формальных фраз. Надеюсь, что для них это будет слишком скучно, что они вырежут меня из кадра, что я никогда не буду причастен к фарсу, который творится вокруг.

Не люблю этот цирк. Знаете, о чем сейчас сидят и пекутся жирные дядьки с прожилками и лоснящимися тройными подбородками у себя, там, в Оперативном штабе. Захваченные дети им нахер не нужны. И этот социопат с пистолетом им тоже не особо важен.

Все просто как две копейки: визуальный образ. Ни одна полицейская машина не приедет на громкое событие раньше, чем съемочная группа любого, даже самого вшивого канала. Бесит телегеничность нашей структуры, которая заботится только о своем имидже. Да, они сидят сейчас в этом автобусе, рассуждая о спасении детей. Но ведь народ по ту сторону экрана далеко не состоит из болванов; он знает, что трагедии могло бы вообще не быть, если бы полицейские занимались тем, чем должны заниматься. И сейчас, когда доблестные правоохранители спасут всех заложников, я уверен, что они найдут козла отпущения, положим, охранника школы, и тут же посадят его. Потому что так работает система.

Мне стало как-то обидно от всего этого. Не то, чтобы я как-то был против, вовсе нет, ведь кто такой майор Ливадный, чтобы обсуждать действия начальства. Даже закурив, я все не мог дать себе ответа на этот, казалось бы, простой вопрос: почему нельзя просто работать? Ничего же не изменится, просто животы станут меньше, а люди начнут спокойно, не боясь за себя и свою жизнь ходить по улицам. Я не хочу жить в стране, в которой нельзя положить вещь на стол, чтобы ее тут же не украли. И все это знают, и каждый этого не хочет, но почему тогда ничего не меняется?

Тем временем в школе началась эвакуация: наскоро одетые учителя чуть ли не бегом гонят детей прочь из этого здания. Забавно, я думаю, что никто из них не в курсе, что произошло, но, тем не менее, они испуганы, по-настоящему, за свою жизнь, но прежде всего, за жизнь этих мелких лупоглазых веселых созданий, которые им вверены. Они смотрят вверх, по сторонам, видят много дядек в форме, мигалок, видеокамер, да пожарных машин. Хотя… им пофигу, просто потому, что для них занятия закончились, и они радостные побегут домой.

Надо бы бросать курить, сердце и так ни к черту. Я бросил окурок на землю и направился к зданию школы, попутно накидывая варианты развития событий. И тут вдали показалась быстро приближающаяся ко мне фигура этого придурка – старлея. Мать его, только не он. Ненавижу, когда мне пользуют мозги:

– Товарищ майор! Разрешите…

– Отставить, лейтенант, – у него опять эта идиотская улыбка от уха до уха. Хоть застрелите, я не могу увидеть ни одной причины на свете так улыбаться, так неестественно и приторно, что мне хочется… Ладно, нужно держать себя в руках. Я должен хоть что-то ему сказать в ответ.

– Что у тебя там?

– Товарищ майор, там, если честно, вообще непонятная ситуация. Охранник, как всегда, ничего не видел, камер видеонаблюдения в помещениях нет, никто из эвакуированных толком сказать ничего не может, а сам Дорошкевич требований никаких не выдвигает. К нему вроде как переговорщиков послали, но он с ними вообще никак не разговаривает. Заперся он в кабинете на втором этаже, а больше в здании людей нет, всех эвакуировали, вы видели…

– Это все?

– Нет, слушайте дальше. Дверь он закрыл на замок и окна завесил, штурмовать бесполезно, открывать дверь пытаться тоже. Вроде бы спецназ приехал, две группы захвата уже в школе, но они без команды даже не рыпаются.

Я должен перебить этот бесконечный поток слов, просто обязан:

– Как тебя зовут?

– Про… простите, я не понял?

Ну все, приплыли. Теперь придурка из себя корчит:

– Лейтенант, как имя твоё?

– С…Сережа, а что такое?

– Сережа, вот скажи мне: а нахера мне это все?

Бедный, он сейчас в инфаркт небось плюхнется, вот весь затрясся прям:

– Ну… Ну меня из штаба прос-с-с-ил-л-ли вам доложить, – он заикался как первоклассник на лекции римского права. Даже как-то мне жалко его стало что ли:

– Сереж, успокойся. Если ты еще хоть раз мне так улыбнешься, я заставлю тебя чистить зубы портупеей, ты меня понял?

– Да.

– Ступай. Спасибо.

Знаю, что гадостно поступил с этим зеленым лейтенантом, который всего лишь хотел выслужиться, показать себя, но мне кажется, что чем раньше он разочаруется в этой профессии, тем больше человека в нём останется. Пусть это будет сегодня.

И тут вдали я увидел две черные «Волги» с затонированными с задней стороны стеклами, из которых начали вываливаться люди в серых неприметных костюмах. Федералы… Какого лешего им тут надо?

Но я не успел к ним подойти, потому что какой-то чин в штатском это сделал раньше, после чего минут через пять ФСБшники также неприметно, как и приехали, сели в свои казенные тачанки и скрылись из поля зрения.

У федералов было только одно основание приехать сюда: если бы это был террористический акт, но это не он. Как бы сухо не звучало, но это вообще не дело федерального масштаба. Чрезвычайная ситуация класса «А», локального характера, решается в пределах компетенции МВД и только ими. Но почему гебушники приехали, и, самое главное, что этот чин в погонах им сказал?

На улице по-прежнему серо и пасмурно: старые, желтые, опавшие кленовые листья куда-то уносятся ветром, а я стою здесь, посреди школьного двора, и у меня только одно желание – закрыть глаза и открыть их уже где-то невероятно далеко отсюда, за сотни, тысячи, миллионы километров от этого нудного пейзажа, от мелкого моросящего дождя, капли которого так противно стучат по моему зонту. От этих звуков полицейских раций, от монотонности всего того, что меня окружает, подальше и поскорее. Но, от себя никуда не убежишь, да и в мире нет такой страны, где нет любви. Ведь это любовь заставляет нас страдать, дробить сердце на миллион кусков, это она делает наш мир ярче, или наоборот. Это она заставляет людей совершать поступки на грани абсурда. Это она сделала меня таким, но сказать, к лучшему ли эти изменения или нет, я не могу.