Это было два месяца назад. Ровно в 12 часов дня неизвестный мужчина проник в серое неприметное здание на улице Серафима Саровского, 10. Угрожая охраннику пистолетом, он захватил ретрансляторную станцию службы оповещения населения ГоЧС города Сперанска. Да, те самые, на случай ядерной войны. Поменяв бабины, он заменил сигнал «Атомной тревоги» песней «Варшавянка». А затем включил.

Его можно назвать романтиком, который, как и Дорошкевич, решил поставить все на кон, пойти ва-банк, кто знает. Зачем он это сделал, для кого – остается загадкой. Единственное, что я могу сказать, так это то, что спецназ, войдя внутрь, не обнаружил его в помещении.

В Управлении МВД ему дали классификацию террориста, но он не похож на него… У него ведь была мотивация это сделать, что им двигало, в чем смысл и почему именно эта песня. Я был в этот момент на улице. Я слышал, как из динамика доносится неизвестный мне голос… и мелодия. Каждый её слышал. Жизнь будто бы остановилась на четыре минуты, потеряла всякий смысл нудная работа в офисе, жалкие посиделки в ресторанах быстрого питания угасли. Мелодия. Она была везде, и вроде бы нигде. Она поднимала души людей, заставляла лететь в беспросветные дали, закрома своей памяти, и каждый начинал думать о своем. Даже если бы источник звука вырубили раньше, чем закончилась песня, музыка продолжала бы играть. Каждый почувствовал нечто такое неощутимо глубокое, но в то же время родное. Как у Кинга: «Я не знаю, о чем пела эта женщина».

Я не могу сказать, что во мне всё кардинально поменялось, вовсе нет. Просто как будто бы перещелкнуло, переключило. Я ненавидел себя, свой мир, свою жизнь, и голос этот был ярок, как никогда. Но все утихло, все померкло на эти четыре минуты, потому что эта песня дала мне то, что никогда бы не подарил никакой алкоголь на свете. Свобода в чистом виде. Музыка, я слушал ее сердцем. И даже сейчас, находясь в обезьяннике патрульной машины, я еду в Управление Сперанского МВД и слышу, как «вихри враждебные веют над нами…»

«Здесь сердце благородное разбилось…

Покойной ночи, милый принц, спи сладко!

Пусть ангелы баюкают твой сон».

У.Шекспир «Гамлет», Горацио

Как же долго мы едем. Жесткие сиденья в обезьяннике сзади полицейского «Уазика» отбили мне все внутренности, и любая, даже пятиминутная поездка в нем становится вечностью. Эти ублюдки даже не включили мне лампочку, и я не вижу ничего, ближе своего носа. Все, что мне остается, это лишь вспоминать. Но не всегда вспоминания бывают счастливыми.

Март этого года. Мне очень были нужны деньги. Я давно перестал существовать как Коба, и поэтому просто прожигал сбережения матери. Но нулей на моём счету в банке становилось все меньше, а кушать надо было, поэтому я решил найти работу. Я знал, кем хочу быть. Журналистом. Я был уверен, что Бородан, знакомый в баре, устроит меня по блату в свою газету, но, сколько я ему раз не звонил, он все не брал трубку. В конце концов, я не выдержал и пошел в редакцию его газеты.

Кожаный диван, реплики старинных фотографий нашего Сперанска на стене, панели как дешевый закос под дерево и жуткого вида линолеум – это было типичное офисное помещение, гробница творчества в чистом виде. Спустя полчаса моего ожидания меня пригласили в какой-то маленький кабинет с высокими потолками, в котором из мебели не было ничего кроме компьютерного стола и стульев. На одном из этих кожаных стульев сидела пожилая делового вида женщина в приталенном костюме и очках, которая доходчиво мне объяснила, что Бородан вот уже какой день не выходит на связь и с ними, и было бы весьма неплохо, если бы я съездил к нему на квартиру посмотреть, как он там. Тогда уж, возможно, меня и возьмут на работу. Мол, «считай это первым заданием».

Бородан жил в самом стремном микрорайоне Сперанска – «Щепа». Находился он на отшибе города, а практически, за его чертой. Состоял он сплошь и рядом из серых моноблочных бетонных девятиэтажных хрущевок, каменные джунгли, мать их. «Щепа» была самым однообразным местом на Земле. Про выжженные кнопки в лифте, гопников в дешевых спортивных костюмах и мусорные кучи возле угла каждого дома говорить не буду.

И вот в одной из таких многоэтажек на восьмом этаже в квартире направо и пропал Бородан. Я ехал в обоссаном, оплеванном шелухой и прокуренном лифте, надеясь, что когда-нибудь его дверь откроется, и я вылечу на воздух. Ну вот, железная дверка лифта и открылась, и я уже стоял в коридоре. Знакомая картина: одиноко стоящая старая коляска без одного колеса, настенный турник в арке, сделанная из банки кофе «Nescafe» пепельница и убого обитые кожзамом двери каждой из квартир выдают характер жильцов, обитающих здесь. Квартиру Бородана я различил сразу, вход в нее был распахнут настежь, откуда доносились песни Высоцкого и группы «Кино». И мухи… Как много было мух.

Я не мог переступить порог, чтобы не блевануть от тошнотворного запаха тухлого мяса и тряпок. Невозможно было не то, что дышать, даже видеть, все было завешано какой-то густой пеленой. В коридоре прямо на полу валялся неизвестный мне татуированный дрищ, пуская пену прямо на пыльный ковер, чуть дальше возле разбитого стекла на тумбочке можно было разглядеть алюминиевую ложку, зажигалку и пользованный много раз шприц с ржавой иглой. Тухлый запах в квартире перебивался каким-то синтетическим веществом, по-моему, помесь ацетона с бензином.

Бородан лежал прямо в спальне, практически голый, с перевязанной в районе бицепса рукой. Подкатанные стеклянные глаза, растрепанные засаленные волосы, огромное, можно сказать, озеро соплей со слюнями вперемешку составляло все то, что когда-то было неплохим журналистом. Он не дышал.

Скорая помощь и полиция были где-то через полчаса, они приехали одновременно. Процедура уже известная: подписать там, сказать здесь, ответить на пару-тройку вопросов оперативно-следственной группы и пойди домой. Примерно так же было и тогда, с мамой. Седой оперативник спрашивал все меня о том, в каких связях я был с Бороданом, почему пришел именно сегодня именно к нему на квартиру. Взгляд у этого чувака был такой, словно каждая деталь и так ему была известна.

Но чего он не знал точно, так это про кожаную книжку, которую я спрятал за пазуху еще до их приезда. Я обнаружил её в письменном столе журналиста, она лежала поверх других исписанных бумаг. Потом, уже спустя несколько часов, я приехал домой и начал вчитываться во всё это. Оказывается, Бородан вёл дневник, только писал он туда каждый день, не упуская ни одного часа из своей жизни. Любую деталь, мелочь, созданную им мысль – он все заносил в эту книжку в кожаном переплете. Я никогда не забуду последние записи в не й:

«…И вот я пришел к белой кирпичной глыбе, монолитом выделяющаяся среди всего серого пространства нашего города. И вот я залез на нее, и увидел весь мир в одном лишь твоем зрачке. Я знаю, мы давно уже не общаемся, но это ты так думаешь. Там, на этой глыбе, с тобой я разговариваю часами, в мыслях, и только одно лишь это стоит проделанного расстояния. Я бы многое сказал, многое исправил, зная, что уже ничего не исправить… Но я верю, что исправить что-то можно, пусть шанс призрачный… Но я верю, ведь это последнее что мне осталось.

Я смотрю на небо и вижу много огней. Это не звезды, нет, это мысли. Они материальны, они витают, существуют между нами… Мыслям свойственно сбываться.

Некоторое время назад одна, пущенная невзначай мысль, сбылась. Да так, что лучше бы она не сбывалась. Хотя нет, что я несу вообще, на самом деле хорошо, что эта мысль сбылась. Это хорошо, что так получилось.

"Каждому своё", верно я говорю? Тебе уготована судьба мерцать, существовать на Олимпе, вечно быть на пьедестале… Никогда не будет избытка ни в друзьях, ни в поклонниках, а вокруг будут вечно собираться шумные компании, и каждый день ты проживешь как новый.

А кому-то уготована судьба жить в мире иллюзий. Вечный мир обмана, созданный специально, потому что по-другому невозможно существовать. Мне же уготована ниша в самом низу, кочегар с лопатой, ведь дыма без огня не бывает. Люди вроде меня не будут пресмыкаться, они все понимают, но ничего поделать не могут. Потому что не хотят уже ничего делать. Они будут греться только одной идеей: кто-то ведь сейчас на Олимпе… Эта мысль будет их колыбелью.»