И я открыл их. Я лежу уже ни на полу, а на относительно мягкой шконке этой самой камеры. Остальные заключенные больше не пытаются бить меня, а рядом с кроватью стоит спиной ко мне и машет пером на уголовников какой-то взрослый дядька интеллигентного вида. Он что-то кричит им, но слов не разобрать. В голове стоит ужасный шум, в глазах двоится, а я начинаю думать, что Бог все-таки есть, только не в привычном Библейском понимании, а в людях, нас окружающих. И сегодня один из таких людей, я так понимаю, мне помог. А значит, я еще не безнадежен. Значит, во мне есть душа, если за нее так впрягаются. И я лёг спать.

Впервые за столько дней я улыбался.

Длинный, вытянутый, орлиный в профиль нос, греческие скулы, небольшие залысины и невероятно тяжелый острый взгляд – пожалуй, так я могу описать человека, спасшего мне жизнь в Богом забытом месте. Удивительный контраст: как в этом щуплом, низком и сутулом интеллигенте лет тридцати – тридцати пяти может быть столько силы, позволяющей ему не бояться ни одного убийцы. Самое интересное, что абсолютно каждый это знал, и не хотел связываться с ним. Он мог сломать каждого из них, а они его – нет. Вот какой взгляд был у этого человека.

Вы не думайте, что в моём изоляторе стоит сплошной информационный вакуум. Я уверен, убежден, что мои сокамерники знают, кто я и что совершил. И Он знает, но по-прежнему сидит возле моей кровати, помешивая большой столовой ложкой чай в железном подстаканнике. Каково было моё удивление, когда Игорь Витальевич (а к человеку с тяжелым взглядом все обращались именно так) преподнес мне кружку, и я на секунду действительно испугался до жути, ведь в этом заведении никто и ничего не делал бесплатно. А если и делали, то все равно рано или поздно долги приходилось возвращать.

Однако я жутко хотел есть, и в этот самый момент… Поймите меня правильно, я пил самый вкусный чай на свете, я думал именно так. Таким сделали его неожиданность и самоценность данного события, и я ощущал каждый лист этого напитка у себя на нёбе. Все мои проблемы, всё, что я пережил, растворились в черноте этой жидкости. Тепло сочилось по моему телу, а вместе с тем уходили боль и обида на себя и на ту жопу, в которой я очутился. И тут Игорь Витальевич заговорил:

– Послушай, э-э-э-э… Как там тебя?

– Ан… Антон (чай был, конечно, теплый, но в конце октября лёд на зубах уже дробился от постукивания об чашку).

– Послушай, Антон, – сделав паузу, Игорь Витальевич продолжил. – Я знаю твою историю, и то положение, в котором ты очутился, весьма удручает. Я ни разу не сочувствую тебе, а все, что ты сделал, у меня вызывает неотвратимое желание засунуть тебя обратно в утробу матери, ты это понимаешь?

– Я… Я понимаю.

– А раз понимаешь, наверняка задаешь себе вопрос, почему вместо того, чтобы отдать тебя на растерзание этим головорезам, я, рискуя своей жизнью, защищал тебя с ножом в руках, верно?

– Да, но ведь…

– Так вот я никогда тебе на него не отвечу. Иначе испорчу результат, который…

Тут я перебил:

– Простите, а какой результат? – и тут же схлопотал пощечину.

– НИКОГДА НЕ ПЕРЕБИВАЙ МЕНЯ, ГАВНО! – а затем, вернув свою мимику в первоначальный настрой, с невозмутимым выражением лица Игорь Витальевич развивал ход своей мысли. – Я хочу помочь тебе, потому что ты, что бы про тебя не писали в газетах и не говорили по ящику, абсолютно психически здоровый юноша. По крайней мере, я надеюсь на это. А раз так, то понимаете, что совершили очень и очень плохое деяние, за которое вас ждет расплата.

Я слушаю всё, что он мне говорит. Его заскоки с тем, что он иногда переходил на «ты», иногда на «вы» в самый неожиданный для собеседника момент – мелочь по сравнению с его надменным тоном вести беседу. О чем бы ты ни разговаривал с Игорем Витальевичем: о погоде, о спорте, о подземных водах горы Ямантау – постоянно возникало ощущение собственной неправоты. И это круто. Я в первый раз в своей жизни вижу человека, умеющего убеждать сколько не словами, столько их интонацией. Кстати, даже у меня такое бывает. Ошибка любого рассказчика – говорить сначала в прошедшем времени, затем в настоящем, потом в будущем, чередуя времена в любом порядке, и притом не замечать этого. Нет, правда, сколько я не тренировался, у меня не получалось исправить это. Кстати, весьма распространенная речевая ошибка, как-нибудь последите за собой. Удивитесь, однако мой собеседник закончил свою речь так же лихо, как и начал, и теперь смотрел на меня, ожидая услышать что-нибудь в ответ. Быть может, это будет высшим хамством, но:

– Игорь Витальевич, но если вы такой целомудренный, складно говорите, не менее складно думаете, то почему вы оказались здесь? – каждое слово я выдавливал из себя, ожидая, что в любой момент он прервет меня пощечиной, от которой мои зубы вылетят через ноздри. Но он просто сидел рядом, мой вопрос нисколько не задел его, но Игорь Витальевич отвечать не старался. Его глаза начинали бегать и искать точку опоры, после чего, еще раз глотнув воздуха, он рассказал мне свою историю:

«Я из тех краев, где пшеница растет прямо у самого дома. С самого детства я любовался видом из окна и очень любил смотреть, как солнце играет светом на золотистом поле, на речку вдали, куда мы с деревенскими ребятами, как правило, всегда ходили ловить рыбу, и на одиноко стоящий раскидистый дуб в самом центре этого поля. Представляешь, как там красиво? Вот и я так думал, но, когда мне было лет семь – восемь, нам вместе с семьей из-за работы отца пришлось переехать в город, в этот город. Знаешь, как относятся городские к деревенским? Как к неполноценным, нихуя не людям. Для них парень из села – это хамоватый необразованный некультурный отброс, совершенно недалекий человек из абсолютно далекого места. Я не спорю, мне было тяжело перестроится и я не понимал эти большие многоэтажные неудобные квартиры, но… Каково было удивление всех моих одноклассников, когда они увидели, как сильно обходит их по успеваемости один «некулюторный» колхозник.

Думаешь, они полюбили меня больше? Хах, ты сам знаешь ответ на этот вопрос гораздо лучше меня, никто не любит выскочек. Но у меня был старший брат, который учил меня ещё там, под раскидистым дубом, как надо себя вести с теми, кто решил позарится на самое святое, что у тебя есть. В общем, ко мне не лезли. Поэтому решили игнорировать. Сделать вид, что меня не существует в природе.

Было очень тяжело. Вечно один, вечное молчание. Аскеза. Сначала было вполне нормально, но потом каждый день превратился в пытку. Простое и железное правило от старосты класса: первый, кто заговорит с деревенщиной, становится на его место. Работало как, блядь, швейцарские часы. Но затем произошло следующее. Я заметил, что настолько привык к этому состоянию, что вести себя по-другому уже просто не мог. Новый уровень: я рос, и менялся сколько не я, сколько мир в моих глазах. Шикарное чувство, да? Понимать, что они без тебя обойтись не могут, а ты – можешь. И они это чувствовали. Первый, кто не побоялся нарушить запрет, стал моим другом. Я потратил 7 лет, чтобы завоевать класс, просто оставаясь собой.

И тут к нам в класс пришла новенькая девочка из параллели. Первый раз в жизни я чувствовал такое: невыносимая тяжесть, чередующаяся с таким воздушным состоянием мыслей… Не забивай мне голову, короче я влюбился. Отныне каждый день, когда я приходил в школу, я то и дело смотрел на нее. Кучерявые, непослушные каштановые волосы, маленький носик, маленькая тоненькая, как спичка, талия, вечная улыбка на лице и невероятно добрый, материнский, я бы сказал, взгляд. Она любила всё, что видела, просто потому, что это есть. Скромная, но не зажатая. Добрая, но не приторно навязчивая. Открытая, но гордая. Боялась любой мыши в живом уголке, но смелая. Она была набором контрастов. Увидев ее, ты бы, Антон, сам в нее влюбился.

Сначала классный руководитель просто посадил нас вместе. Затем мы стали перекидываться записками на уроке. Затем мы сидели вместе только потому, что так хотел я, а затем уже мы оба этого хотели. Потом мы начали гулять в парке рядом с нашей школой. К тому времени мой папа стал довольно успешным человеком и купил в семью очень дорогой фотоаппарат, по моему, пятый «ФЭД». Она любила позировать, и, когда кончались уроки, мы ходили в осенний парк, где на траве лежали много-много-много золотых кленовых листьев. Одной рукой я держал её портфель, а другой фотографировал, отчего ей приходилось долго стоять в одном и том же положении. Сквозь объектив я не мог не заметить, как тонкие брови постепенно хмурятся.