– Группа «Б», доложите обстановку, как слышите?

– Первый, там на вскидку пятнадцать-восемнадцать человек у него на виду, зацепить не удается, приём.

– Ждите, когда он откроется, приём.

…-Первый, он спускается с заложниками в подвал, какие действия?

– Наблюдайте и докладывайте об изменениях, мы и так на измене, приём.

– Запросите диспетчера, пусть скоординирует пожарников, конец связи.»

…– Это группа «Б» на линии, он бросил заложников и побежал по какому-то коридору в подвале, что нам делать?

– Диспетчер, запросите скорую!

– Это первый. Коридор блокирован, через минут пять там будут экипажи…»

Как-то раз Шестой рассказал мне забавную школьную байку, о которой ему поведал его сын, придя после занятий в пятом классе. История была про мальчика, который случайно забежал в подвал школы и потерялся, а обнаружился он только через час, и то на стадионе, и то учителем физкультуры, и то случайно во время сдачи нормативов по бегу. Ученик трясся и говорил о каких-то трубах и тараканах, но даже не это было важно. Миф о тайном ходе на свободу взбудоражил этого школьника-боксера, а мы с Шестым, чисто из профессионального интереса и от избытка свободного времени, воспользовавшись своим служебным положением, залезли в архив на следующий день и откопали план этой самой школы. Оказывается, что ход действительно существует, это было своего рода бункером, построенным гениями советской инженерии на случай ядерной войны, только он был давно заброшен и выход его пролегал именно возле стадиона этого треклятого здания. Я вспомнил это, слушая переговоры командования по рации, но только сейчас я догадался, что и Шестой не забывал про это.

Отточенные машинальные навыки уже не требуют команд мозга, и руки сами делают своё дело. Я не успел ничего сделать. Шестой прицелился и, не задумываясь, выстрелил туда, где, предположительно и находился Антон. Школа освобождена, заложники спасены, террорист мертв, телевизионщики и начальство из оперативного штаба довольны.

Закон жизни: умрет один, спасутся тысячи. Все, как и должно быть.

Почему? Когда? Что произошло? Как меня мог покинуть человек? Зачем, и, самое главное, ради чего я пошел работать в полицию? Ради званий и наград? Ради зарплаты? Ради формы? Что стало со мной за это время?

Ствол винтовки Шестого еще дымился, когда он, наконец, освободился от того, что так долго мучило его по ночам. Уверен, каждый родитель поступил бы на его месте абсолютно так же, каждый. То, что Шестой убил Антона, сомневаться не приходится, я трижды глядел на красные пятна на кленовых листьях. Всё. Конец.

Никто не знает, что на самом деле творилось в душе Антона. Возможно, что-то и терзало его, но что именно, понять трудно. Но я поражаюсь сколько не самой ситуации, сколько моему посредственному отношению к этому всему. Мне все равно, хотя буквально пять минут назад я думал, что нет. Мне плевать на то, что происходит внизу и здесь, на крыше многоэтажной блочной «хрущевки». Если бы я знал, заранее, минут на пять, что сделает Шестой, я бы все равно даже не стал останавливать стрелка. Только… как то грустно и одиноко от всех этих вопросов, и ответов на них нет, и вряд ли будут.

С каких пор я перестал запоминать имена? Они словно и не нужны мне были вовсе, числа отражали весь характер людей. Я словно и своё имя забыл, будто и не существовало у меня никогда другого имени кроме как «пятый». И никто не ответит, почему мне это так нравится.

Шестого не станут ни наказывать, ни поощрять за его поступок. Но никогда я не видел столько радости в глазах у полутрупа, на которого и был похож этот человек.

И тишина. Такая мертвая, пронизывающая время и пространство, окутывающая меня беззвучным одеялом и непостижимо загадочная. Даже щелчки рации и то уже были не слышны, только дыхание и учащенный стук сердца. Все громче и громче, разбиваясь на миллионы аккордов, они пронизывали моё тело. Я повернул голову и увидел, как солнце приближается ко мне, оно уже не светило на небе, оно уже здесь, рядом, увеличивается с невероятной скоростью. И тут я перестал видеть что-то, кроме белого цвета. И тут я перестал чувствовать что-то кроме тепла.

Когда я уже очнулся, увидел, как вокруг меня беспорядочным потоком двигаются люди, и я вместе с ними. Я лежал на носилках с импровизированной капельницей и кислородной маской, а вокруг суетились доктора, вызывая по внутренней связи карету скорой помощи. Я не мог сосредоточиться, разглядеть лица. Наверное, они вкололи мне что-то. Не знаю, не уверен, не помню. По-моему, я должен был зайти сегодня, часов так в 16 к моему доктору… или не должен. Или не я.

И вот меня затолкали в машину скорой помощи, и, не захлопнув двери, люди в синих пуховиках с надписью на спине «Реанимобригада» пошли грузить еще кого-то, оставив меня наедине. Недолго думая, я выдерну… постойте, но на мне нет никакой кислородной маски! И капельницы тоже нет. Так, не забивать голову, главное – дети, главное – узнать, что произошло.

Я бегу изо всех сил туда, где много кленовых листьев и где сейчас столпились люди. Я готов выплюнуть свои легкие, вывернуть их наизнанку, а сердце стучит как колеса старого паровоза. Я думаю, меня подпустят, разрешат, только бы не упасть мне по дороге. Только бы не потерять сознание, я же ведь это сделал на крыше?

Короткий путь от кареты «Скорой помощи» до стадиона школы показался мне десятикилометровым марафоном, но я смог, я добрался до заветной желтой полицейской линии «Не пересекать». Внутри помеченной этой линией территорией работают фотографы, криминалисты машут кисточкой, собирая доказательства. Они делают это небрежно, зная, что ничего из проделанной работы не пойдет в дело, его закроют, запечатают и положат в архив. Они работают для прессы, которая в ста метрах от них снимает скопление людей в форме вокруг мертвого тела Антона. Их не подпускают ближе.

А Антон просто лежал в такой странной, смешной, казалось бы, детской позе. Он был еще ребенком, жестоким, ненавидящим всех, но маленьким мальчиком. Это наша вина. Это мы виноваты. Каждый из нас. Это мы сделали этот мир, в котором он стал таким. Мы создали изгоя, которого выбросили, как только он постарался доказать нам, что он не такой, как только он затронул наши интересы. Пуля разнесла ему половину головы. Ужасное зрелище. Сегодня Антон потерял лицо во всех смыслах этого слова.

Я протиснулся между экспертами, чтобы ощупать карманы его брюк, но там не было ничего, кроме блокнота и огрызка коричневого карандаша, а на листах неровным смешным дошкольным почерком было выведено следующее:

"Почему ты еще жив? Ты же знаешь, что мир вокруг и около тебя уже давно закончился? Вспомни, как все, что ты знал, во что верил, погибло вместе с тобой еще в начале пути. Ты не успел начать жить, как уже умер в этом страшном и далеком мире. Солнце перестало тебе светить, и ты не видишь ничего, кроме пустоты, серых красок, пытаясь перестроиться, пытаясь начать видеть в темноте, но все тайны открываются под тенью кипариса.

Боль, неконтролируемая, единственное, что осталось в тебе живого. Признай очевидное: пока в тебе клокочет ненависть, ты жив. Пока яд разливается по венам, тело чувствует, а сердце бьется".

Это последняя запись Антона. Как я позже узнал от его одноклассников, он сделал ее прямо там, в школьном кабинете после того, как что-то сказал своим бывшим однокашникам. В этом блокноте были еще детские рисунки, какие-то помарки, и да, я знаю, что блокнот-это вещдок. Но пока криминалисты что-то прочесывали кисточками по пистолету, а фотографы составляли панораму, я вырвал этот лист и оставил себе. Я знаю его лучше, чем кто-либо другой. Я сам был таким. Это моя запись.

Доктор поприветствовал меня, указав рукой на старое потертое, но добротно сделанное мягкое кресло из какой-то древесного цвета кожи. Затем сам сел на свое место, не отводя глаз от меня. И вот, выдержав определенную паузу, он начал: