Все, что у меня осталось – это лишь воспоминания. Я смотрю с окна своей просторной кухни вниз, прямо на огромную двухполюсную улицу, по которой уже едут ранние машины. Я пью кофе, затягиваюсь едким дымом сигареты и вспоминаю, как когда-то Мы, обнимая друг друга, смотрели вниз на маленьких, словно крошечных людей, которые топали сонной походкой к маршрутным остановкам. Казалось бы, совсем не так давно, а уже прошла целая вечность.

Перевожу взгляд то на улицу, то на отражение в зеркале и ничего, кроме огромных мешков под глазами, не замечаю. Я не высыпаюсь. Практически каждый день меня мучает одно и то же: аморфное состояние полусна. Я не могу заснуть потому, что не могу проснуться. Живой труп, скелетообразная марионетка – вот кто я. Даже щеки, которые так нравились Ей, куда-то впали, исчезли, растворились в серой массе моего тела.

Каждое утро я повторяю эти заученные наизусть рефлекторные движения, попутно добавляя новые, не менее скучные и обыденные. Кухня, ванная, кухня, туалет, кухня, детская, зал. А мне нравится. Какая-никакая, а стабильность, которой мне так не хватало, и к которой я всегда охотно стремился.

Одеваясь, в зеркале прихожей каждый день я замечаю комнату, в которую уже не заходил около полугода. Это детская. Пустая, абсолютно безжизненная детская. Помню, как мы часто спорили с Ней о цвете обоев и о рисунке на потолке, об игрушках, которые мы будем дарить. На фиолетовом потолке вырисовываются маленькие яркие фосфорные точки. Звездное небо, Её задумка. На полу лежит ковёр с безумно мягким ворсом, который щекочет пятки и на котором можно спать со всеми удобствами, а вдали, в углу комнаты стоит детская кроватка с перегородкой, в которой никто никогда не лежал. Это не ошибка врачей, нет, они все делали правильно, они пытались им помочь. Тут даже нет вины никого из водителей, просто… Так бывает. Машина не справилась с управлением и влетела в автобусную остановку, вид на которую выходит прямо на окна кухни.

Говорят, что особенно близкие люди чувствуют уход друг друга, но я… ничего не чувствовал. Я готовил ужин, я ждал Ее с работы, так как пришел на час раньше. Она говорила, что мелкому будет полезно посмотреть мамину работу. Она говорила, что он ничего не видит и не слышит, но все прекрасно чувствует. Она говорила, что будет со мной всегда. Почему я ничего не ощущал, я же ведь должен был?!

Я же не многого-то хотел от жизни. Работа, семья, свой угол, какая-никакая беззаботная старость и много-много детей. Я работал на совесть, старался честно жить, не нарушать ни заповедей, ни закон. Каждый раз, когда что-то происходило, хорошее или плохое, я делал выводы, я менял себя, и мир вокруг меня менялся. Но почему? Как это все получилось, и, самое главное, зачем? Кому свыше угодно делать власть имущих богатыми мультимиллиардерами, а меня заставлять ездить каждое воскресенье к двум холмикам с табличкой на юг нашего трижды проклятого города.

Серые полутона уличных фонарей перестали раздражать меня своим надменным светом в глаза. Мне уже дальше не обидно, а просто больно. Что-то подкатывает к горлу каждый раз, когда я брожу по этой квартире, живому музею, мемориалу памяти. Иногда боль уходит, стоит только плеснуть себе в стакан. Но потом возвращается, гораздо сильнее, чем была раньше. Непрекращающийся цикл.

Вот и сегодня голова трещит как церковный колокол во время набата. Вчера я был у своего знакомого, коллеги по работе. Сорок дней назад на тот свет ушёл его сын, как он говорил, замечательный во всех отношениях спортсмен, блестящий боксер, которому несправедливо занижали оценки в его школе. Умер глупо: убили из-за девушки. Ну, помните, дело громкое то было: парень и девушка убиты на пустыре своим одноклассником, который вскоре был задержан. Дело, кстати, веду я.

Я гляжу на часы, и на стрелках высвечивается и так немаленькое количество моих опозданий. Не хватало мне еще и сегодня по шапке получить, поэтому нужно хотя бы раз отбросить от себя эти сентиментальности, надеть что-нибудь потеплее, на улице прохладно, еще раз проверить, все ли я выключил, и закрыть за собой дверь, параллельно вспоминая место моей нынешней парковки.

Город… Мой Сперанск не всегда был таким унылым серым скопищем спальных районов, а люди в нём не всегда были помешаны только на деньгах. Допив кофе и поставив кружку в подстаканник, я уткнулся в лобовое стекло автомобиля. Перестаю узнавать свой город, в котором вырос, в котором всегда жил, в котором больше потерял, чем нашел. Дорога меня укачивала, а я все смотрел на различные вывески разнообразных торгово-развлекательных центров, и жгучий стыд охватывал меня. Тихий, мирный, полудеревенский, спокойный двухэтажный городок за каких-то жалких и паршивых десять лет превратился в дешевую потрепанную рекламную проститутку. Старые покосившиеся дома спрятались за мастодонтами стройки, по 20 этажей каждый, которые чуть менее чем полностью состояли из различных вывесок и спутниковых тарелок. А чего я удивляюсь то! Я же своими глазами видел, как все это происходило. Как величие старого города заменялось продажностью и непотребством, я же вот этими самыми зрачками наблюдал, внимательно наблюдал за всем этим, и ничего не сделал. Никто ничего не сделал.

Я еду по улице моего любимого города, ненавидя каждый угол, каждое здание, каждого прохожего, каждую машину с водителем в ней и себя, в том числе себя я ненавидел больше всего на свете. Мне противно, когда истина заменяется фарсом, когда пошлость – не порок, а способ. Я проехал мимо остановки, на которой стоит небольшой ларек, возле которого дети, мальчик и девочка лет десяти-двенадцати, распаковывают только что купленную пачку Winston. Запреты? Они ни хрена не помогают. Всегда найдется лазейка, всегда человек получит то, что хочет, даже в условиях Железного Занавеса и тотальной цензуры стиляги свои пластинки получали, дело вообще не в этом. Ведь было же время, когда-то давно, в ушедшие от нас столетия, когда даже курить было можно где угодно. А не курили. Когда девушки если и пили, неважно что, то знали меру. Где искренность и идеалы, ни разу не партийные, поощрялись. Быть честным – хорошо. Быть отличником – всегда пожалуйста. Высшее образование – у всех. Мой дед был токарем-расточником на заводе, получал копейки. А цитировал Шекспира. Он не оканчивал университет, но он был самым образованным у нас в семье. Куда это все делось? Почему даже не страна, Держава, почему она превратилась в свалку идей и культуры? Вот кто мне объяснит?

Я еду на работу на немецкой машине с китайскими чехлами, надев на себя таиландскую одежду, побрякивая при этом швейцарскими часами на руках. Почему из русского у меня только пистолет, лежащий в бардачке? И самое главное: кому, если не самому себе я смогу задать эти вопросы в моей машине?

Каменными джунглями в зеркале заднего вида поблескивают дома страны возможностей, идей и демократии. Странно, вроде бы говорили про новое государство, где права и свободы превыше всего и бла-бла-бла, но почему тогда это новое государство живет не в зданиях, в руинах былого Союза. Почему те же самые «Хрущевки», которые и рассчитаны то были максимум лет на 20–30 как временные бараки для гостей из деревни, гордо стоят и возвышаются уже так полвека, напоминая всем о том, в какое их дерьмо окунули. А мы-то ведь все видели. Но не строили баррикады, не держали оружие в руках, а смотрели телевизор дома, смеясь с жалких потуг мятежников. А теперь, когда вы заходите в лифт, полный мочи, шелухи от семечек и выжженных кнопок, включите фронтальную камеру на телефоне и внимательно всмотритесь в глаза соучастника этих событий.

Жалко, что на моей работе нельзя никому об этом сказать. Вообще, первым делом, поступая на работу, у вас просто-напросто отбивают такое понятие, как «свое мнение». Это архаизм мира клавиатур и ортопедических кресел. И у меня его нет, оно и не должно быть. Только мнение инструкций, распоряжений, приказов и бесконечной волокиты бумаг. Но я люблю свою работу, какой бы она адовой не была.