Какой образ! Загнанный в угол, жертва школьной травли, непонятый никем простой ученик в одиночку заставил срать кирпичами всю страну. Позор сей транслировали по ящику в прямом эфире с пометкой «Новости. Экстренный выпуск», а испуганные домохозяйки прильнули к телеэкранам, сопереживая маленьким детишкам в ловушке социопата. И все бы ничего, и удалось бы вроде сделать из него козла отпущения, но вот это видео…

А что сделал я? В глазах других людей – я убийца сродни Дорошкевичу. Только он – герой и непонятый гений, а я всего лишь типичный делец на черном рынке. Скучно как-то, не находишь?

– Ты всего лишь голос в моей голове! Перестань, уйди, исчезни!

– И куда мне податься?

– Куда угодно, лишь бы вон из моей головы! Ты – всего лишь глюк, галлюцинация, вызванная лекарством!

– Однако действие лекарства проходит, а я – все не исчезаю. И хочешь ты этого или нет, я теперь навсегда буду в твоей голове. Ведь это ты виноват!

– Но как, ведь Антон убил тех детей? Я всего лишь дал пистолет!

– Ты в любой момент мог отвадить трагедию. Пока он хранил его дома, пока он шел до пустыря, ты мог сообщить куда-нибудь, пистолет бы изъяли!

– Но что стало бы со мной?

– А тебе что, сейчас лучше, трус?! Ты совершил поступок, так ответь за него, будь мужчиной!

– За что отвечать? Я же не убил никого.

– А как же мать! Она таяла у тебя на глазах, у нее был рак. Ты видел, она не хотела тебе даже говорить об этом, но ты ведь умный парень, Егор, ты же догадывался!

– Я не хотел спрашивать, я отгонял от себя эти мысли, но ведь все так делают. Почему я убил ее?

– На продаже оружия ты зарабатывал деньги, много денег. Ты бы спас её, если бы тратил их не на себя, если бы хоть раз перестал быть эгоистом! Вспомни, когда ты в последний раз интересовался её здоровьем? Когда ты разговаривал с ней просто так? Без всякой на то причины, когда она не была для тебя нужна, скажи мне, а? Ты убил её молчанием, Егор! Ты – ничтожный сын и такой же ничтожный человек! Неудивительно, почему из семьи ушел отец…

– Не смей!

– Когда ты был маленьким…

– Перестань!

– Ты был всего лишь обузой!

– Это всего лишь сон, это всего лишь сон…

– И теперь ты остался совсем один…

– Пусть он замолчит!

– …Никогда и никому не нужный.

– ХВАТИТ!

Я слышу, как по белому кафелю молотками стучат, отзываются эхом, бегут ко мне санитары. Наверное, я слишком громко орал, или действие лекарства закончилось. В любом случае, ремни на кровати становятся все туже, и теперь моя свобода может ограничиваться лишь вращением глаз.

Капля стекает по тонкой, как флагшток, игле. Наверное, сменили препарат. Мое тело становится мягким, аморфным, словно губка, и я медленно отдаю себя в пучину воспоминаний.

Врут все те, кто пишут про дождь на похоронах. Был ясный день: солнце в зените и не единого облака на небе. Только пару-тройку облезлых берез без листьев, на которых гнездились вороны, и кучи мусора под ними – вот все что я видел вокруг. Обертки от конфет, пластиковые бутылки – полторашки, черные полиэтиленовые пакеты – вот оно, пристанище для усопших. Никогда не понимал кладбища.

Я смотрю вниз на то, как двухметровая яма постепенно засыпается землей. Все, чем я вижу – мир в черно-белом цвете: черно-белый костюм, черно-белые люди, черно-белые памятники с черно-белыми фотографиями. Вроде все уже закончилось, люди ушли, а я ещё час стою напротив новой жизни, мира «после». Не мне вам говорить, каково это. Прокусанная губа уже кровоточит, но мне на это наплевать. Потом, возможно, оклемаюсь. Но не сегодня. Но не сейчас.

В двадцати метрах от меня старый растрепанный грязный мужик с сальной безобразно рыжей бородой копался в мусоре возле тех самых берез, допивая остатки жидкости на дне выброшенной бутылки и закусывая тем, что нашел на блюдечках рядом с могильными фотографиями. Он вроде был не так близко от меня, но вонь доносилась жуткая. Она резала глаза, проникала через одежду, невольно заставляя обращать внимание на этого деграданта. Бомж бубнил себе под нос, даже не говорил, а хрипел о каких-то юрисконсультах, Свете из Ольгова, и напевал слова из песни, которую я раньше нигде не слышал, что-то вроде:

«Смейся, паяц, над своею несчастной судьбою…»

У него не было ни голоса, ни слуха, но он пел, просто потому что хотел петь. Потому что никак иначе он свои эмоции выразить не мог. У этого бомжа не было ничего, ни единой монеты за пазухой, а из богатства только перчатки и грязная дырявая бежевая куртка, но он был самым свободным человеком из всех, которых я знавал в своей жизни. Тем не менее, воняло жутко, и я, не выдержав, ушёл.

И вот спустя часа два я уже был у себя дома. Тихо. Ни единого звука, как в мавзолее. Моя квартира словно превратилась в склеп, оставила меня один на один с моими мыслями. Один, ни близких родственников, ни бабушек с дедушками, даже папы нет. Мама мне говорила, что он был героем. Что он защищал страну от бандитов. Что он погиб как доблестный воин еще давно, мне было от силы год, когда его отправили на Северный Кавказ. Папа был живее всех живых в воспоминаниях мамы, а все, что осталось мне, это пару-тройку фотокарточек, где он в милицейской форме с медалями. Только потом я узнал истину. Только потом я узнал, что он просто ушел от нас, оставив маму одну, с годовалым ребенком на произвол судьбы. Лучше бы он умер.

– Егор Кириллович, сразу хочу попросить прощения за вчерашний инцидент. Мне очень жаль, что вчера так получилось. Ну, сами понимаете: я сорвался, вы сорвались, всякое бывает верно? Надеюсь, что мы останемся друзьями.

– Надейтесь.

Режиссер заискивает передо мной, потому что знает, сколько минут назад с меня сняли смирительную рубашку. Санитары посоветовали ему быть поаккуратней в словах и не делать никаких резких движений.

– Егор, мы можем начинать?

– Да.

– Итак, готовность минута!

Зачем я здесь? Зачем каждый день я прихожу на добровольную пытку, зачем даю этим людям мучить себя? Что я хочу себе доказать, какую сверхцель ставлю на этот раз? А может быть, я, как Дорошкевич, пытаюсь стать мучеником? Тогда я не более, чем подражатель.

– Мотор! Итак, Егор Кириллович, вчера мы прервались и я не смог задать вам те вопросы, ответ на которые хотел узнать больше всего. Вы готовы отвечать?

– Да… Да, пожалуй, я готов.

– Хорошо. Мне вот одно интересно: вы очень сильно переживаете кончину матери. И я не спорю, это ужасная трагедия. Но вот вы сказали, что вы одиноки, что вы совсем одни. А вот ваш папа… Почему вы никогда не говорите о нем?

– Я считаю, что у меня нет отца.

– То есть как?

– Отец бросил нас, когда мне и не было и года. Ушел к другой девушке, оставив нас в нищете. Поймите, в тот момент моя мама нигде не работала, а о поддержке государства можно было только мечтать. Я помню, как мы ютились в комнатушке в общежитии, которое нам дали. Комната была где-то 2 на 3 метра, две кровати и две тумбочки – вот что было нашим богатством тогда. Черт возьми, даже сейчас на губах привкус макарон с сахаром. Я часто их ел, о мясе мы могли только мечтать, курицу я помню лишь на свои дни рождения. Иногда мама доставала крупу, мы делали гречневую кашу. В детстве я очень хотел есть. Что делал папа в это время, я не знаю, главное – что он не был с нами.

Ирония судьбы. В столовой сперанской дурки каждый день дают макароны. Ненавижу макароны. И отца ненавижу! Он предал нас, он оставил нас умирать! Моя мама – мне мать и отец! Мы справились, мы выжили, и пусть уже лет десять я живу в шикарной квартире, пусть мой обед зависит только от того, что я хочу есть, но эту комнатку я не забуду никогда, понятно! Да, я признаю. Я делал ужасные вещи, я торговал смертью во всех её видах и проявлениях, но именно вы все, красномордые, жирующие бурдюки заставили меня это делать!

– Это… очень интересная теория. Однако, если бы вот сейчас, в данную минуту ваш отец смотрел бы наш фильм, что бы вы ему сказали?