В своем хвалебном слове Пушкину Лифарь повторяет множество накопившихся за долгие годы клише: тут не только «наше всё» и «солнце русской поэзии», но и идея «нашего собственного Пушкина»:
Есть какое-то подлинное чудо в том, что сколько бы его ни перечитывать, как бы его ни знать и ни любить, каждый раз в нем находишь, «открываешь» новое, озаряющее и обогащающее. И это верно не только в отношении отдельных читателей, но и целых поколений: за сто лет, протекших со смерти Пушкина, сколько раз менялся духовный облик его читателя, – и сколько раз менялся духовный облик вечно-живого, некаменеющего, незастывающего Пушкина; каждое поколение открывало «своего Пушкина» – Пушкин оказался неисчерпаем, лучи его солнца – благостного солнца русской поэзии и русской культуры – остались животворящими, вечно согревающими [Лифарь 19376: 9].
Но к кому же Лифарь обращался в этой написанной по-русски статье? В посвящении, предпосланном публикации пушкинских писем, было сказано: «Прекрасной и свободной Франции – труд о Русском Гении». Тон всей вступительной статьи – это тон человека, выступающего в роли посредника между русской и французской культурой. При этом Лифарь, похоже, старался выпустить в свет красивую книгу: она напечатана на прекрасной бумаге, снабжена уникальными рисунками. Лифарь изо всех сил пытался убедить читателя, что Запад должен понять Пушкина. Однако французскому читателю в изданной им книге доступны были только сами любовные письма Пушкина.
Сияющий свет поэзии
Обратимся теперь к автобиографическому эссе Лифаря как к еще одному (весьма противоречивому) примеру подхода этого автора к Пушкину и к сочинительству. Речь пойдет о статье «Сияющий свет поэзии» [Лифарь 1937в: 13]. В ней выражено отношение к Пушкину не человека высокой культуры, как у Достоевского или Ходасевича, а «простого человека».
Эссе было опубликовано на русском языке в февральском выпуске рижского журнала «Для Вас» за 1937 год. Таким образом, этот материал, как и другие публиковавшиеся в парижской прессе статьи, появился накануне столетия дуэли и смерти Пушкина. Несмотря на предельно обобщенный и подчеркнуто «поэтический» заголовок, эссе было посвящено не столько поэзии или Пушкину, сколько самому Лифарю. Он начал с воспоминания о школьных годах, когда был «казним» Пушкиным, «нашим великим национальным поэтом». Далее Лифарь подробно вспоминает о том, как он читал и заучивал произведения Пушкина; как тридцать школьников по очереди декламировали пушкинские стихи, забывая целые строки, нарушая ритм стихотворений и поэм; вспоминает о «смертельной скуке», которую вызывали у него строки классика. По словам Лифаря, еще хуже, чем заучивание наизусть, были «литературные разборы» в старших классах, а хуже всего были сочинения.
«Пушкин – великий русский национальный поэт», «Пушкин и Байрон», «Пушкин, творец русской литературы XIX столетия», «Русское общество после романа Пушкина “Евгений Онегин”», «Разбор характеров Онегина и Татьяны», «Что думал Пушкин о поэзии и поэте», «Реализм Пушкина», «Пушкин в плеяде величайших поэтов мира», «Русская мощь в творениях Пушкина», «Является ли Пушкин мировым поэтом» и так далее, и так далее… [Лифарь 1937в: 13].
Этот список тем показывает, что сочинения по литературе часто имели весьма клишированный характер. Такие темы, разумеется, могут убить интерес ученика к литературе. Однако Лифарь и его школьные товарищи в 1910-е годы прекрасно усвоили механический подход к сочинению. Лифарь вспоминал: «Для нас стало уже шуткой начинать все наши сочинения одной и той же формулой: “Наш великий национальный поэт, А. С. Пушкин, в своем гениальном произведении”… после чего мы повторяли все то, чему нас научили наш учитель или литературный справочник» [Лифарь 1937в: 13]. Эти формулы выглядят столь же вымученными, сколь и пустыми: «до него не было ничего. Силой своего гения он создал русскую литературу, которая занимает теперь достойное ей место среди литератур других народов». Лифарь указывал в статье, что обязательность изучения Пушкина в школе «отнимала» его наследие у целого поколения русских читателей. Лифарь никогда не читал Пушкина дома, «для себя», хотя с удовольствием знакомился таким образом с Достоевским – автором, которого в школе не проходили.
«Для чего читать Пушкина? – задавался он вопросом. – С таким же успехом я мог развлекаться в свободные часы чтением алгебраического учебника…» Но после окончания школы Лифарь неожиданно – в статье он пишет, что не помнит, когда именно это случилось, – полюбил Пушкина. Он открыл собрание стихотворений, прочитал одно из них, незнакомое, и был зачарован: «Я перечел произведения, знакомые мне раньше. Они приобрели новый звон, свежесть, очаровывающую красоту», – восклицал он [Лифарь 1937в: 13].
Здесь стоит остановиться, чтобы задуматься над тем, почему Лифарь изменил свое отношение к поэту. Можно предположить, что поэзия и проза Пушкина стали сильнее затрагивать струны его души в то время, когда он начал писать о Пушкине: ведь к этому моменту Лифарь уже жил за границей, в иной культурной и языковой среде. Однако мне кажется, что более важно отнестись к Лифарю как к представителю определенного поколения русских людей, искавших «полезное прошлое» после большевистской революции. Тогда его обращение к Пушкину – поэту, который побывал в ссылке и называл себя изгнанником, аристократу, трагически погибшему в молодые годы, – было созвучно общему настроению русских эмигрантов: они сами стали изгнанниками и пережили трагический конец своего мира. Созданный Лифарем образ Пушкина воздействовал на читателя одновременно на двух уровнях: тут подчеркивался аристократизм (что противоречило советскому образу) и одновременно указывалось на «простоту и обыкновенность» поэта.
Описанный Лифарем процесс открытия для себя Пушкина, поиска собственных прочтений его наследия вместо тех, что навязывала школа, на самом деле не является чем-то необычным[213]. В статье особенно удивляют трудности, которые испытывает Лифарь, пытаясь написать о Пушкине небанально. Если в книге «Моя зарубежная пушкиниана» Лифарь избрал исповедальный стиль, то в эссе речь не идет о поисках собственного голоса в размышлении о Пушкине, и, похоже, Лифарь не осознавал, что в данном случае выражает свою недавно обнаружившуюся любовь к Пушкину с помощью клише, которыми остались бы очень довольны учителя в Киевской гимназии.
Рассказав о внезапной перемене отношения к Пушкину, Лифарь продолжает громоздить банальности и клише:
«Передо мной открылся сияющий свет поэзии»; «Я перечел его всего, жадно впитывая в себя музыку его стихов, заставлявшую меня неметь от восхищения. Чем дальше я читал, тем больше он становился для меня – “своим”»; «Великий и гениальный» Пушкин лицеиста стал моим самым дорогим и чудесным товарищем, и я увидел, насколько с ним богаче и радостнее жизнь. Понятно, что больше я не мог расстаться с ним. И ему я останусь верным всю свою жизнь – Пушкину, моему руководителю и наставнику [Лифарь 1937в: 13].
Лифарь, жизнь которого, надо полагать, резко переменилась после того, как он осознал, что поэзия важнее и долговечнее алгебры и что литература может глубоко трогать душу и заполнять пустоты повседневного существования, тем не менее продолжал писать о Пушкине и поэзии в той приторной манере, которая характерна для музейных экскурсоводов и учителей начальных классов. В сравнении с этим пафосом более привлекательной кажется простота написанной в 1859 году и ставшей крылатой фразы Григорьева «Пушкин – наше всё». Григорьев избежал хвалебных прилагательных («великий», «могучий», «русский», «всемирный») и существительных («вождь», «наставник», «создатель», «источник» и даже слова «поэт») и заменил похвалы своего рода универсальным приложением «всё».
Случай Лифаря, как нам кажется, заслуживает внимания, поскольку в его сочинениях представлено несколько способов писать и размышлять о Пушкине. На публицистику Лифаря, безусловно, повлияло полученное им образование и воспитание, его любительский статус в литературном мире, вкусы публики, для которой он писал. Однако при всем том эссе «Сияющий свет поэзии» оказалось примером литературной пошлости. Это сочинение несомненно вызвало бы раздражение у Набокова[214]. Замысел Лифаря ясен: он хотел сопоставить по контрасту пустые разглагольствования о Пушкине, которым его учили в школе, и более глубокие, действительно прочувствованные суждения, на которые он стал способен в 1937 году. Как ни странно, великий танцовщик не замечал, что его более поздние суждения оказывались столь же пресными, как школьные сочинения.
