Тот, кто правил землей, шляпы ни перед кем никогда, кроме как перед дамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не пришел, как не пришел и никакой принц. Тот, кто правил землей, считал бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался. Он был смертен, как и все, а следовательно – слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришел бы к умирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию [Булгаков 1991: 9].
Мольер умер, и Людовик умер – пьесы Мольера остались бессмертными.
В романе «Жизнь господина де Мольера» Булгаков в целом не претендует на научность: он заставляет своего рассказчика твердить, что он не специалист, не историк. Однако Булгаков старался скрупулезно следовать доступным ему источникам и использовал их так, как это делают историки. Среди прочитанной им литературы есть много важных жизнеописаний Мольера, включая первую биографию, составленную Гримаре в 1705 году («Vie de Monsieur de Moliere»), труды Вольтера (1739), Э. Деспуа (1874), датчанина К. Манциуса (1904), Э. Ригаля (1908) и Ж. Патуйе, который написал историю восприятия Мольера в России (русский перевод 1924 года), а также работы русских специалистов, таких как Е. В. Аничков и А. Н. Веселовский.
Подход Булгакова к исследованиям о Мольере был несколько эклектичен и в то же время ставил под сомнение те или иные трактовки жизни и творчества великого драматурга. Работая в традициях французской романизированной биографии, Булгаков включал в свой текст и не вызывающие доверия анекдоты, и вымышленные детали, чтобы сделать портрет своего героя более выразительным, однако скудость информации о жизни Мольера, противоречия и мифы, окружающие его имя, делали задачу жизнеописания непростой. Наиболее «криминальным» свойством булгаковского романа был его автобиографизм, который заставлял сомневаться в том, что перед нами объективное историческое описание жизни Мольера. Когда Булгаков описывал своего героя, сравнивая его с волком («Но, очевидно, наш герой чувствовал себя как одинокий волк, ощущающий за собою дыхание резвых собак на волчьей садке» [Булгаков 1991: 116]), он обращался к собственным ощущениям, выраженным в письме к Сталину от 30 мая 1931 года: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. <…> Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки» [Булгаков 19906: 455]. Ухудшение положения Булгакова как драматурга, которому часто приходилось работать по заказам, находит отражение в «Жизни господина де Мольера», рассказчик замечает: «Вообще, я того мнения, что хорошо было бы, если бы драматургам не приходилось ни от кого принимать заказы!» [Булгаков 1991:153]. Сходство между жизнью Булгакова и жизнью Мольера все же существовало.
Очевидно, что именно это сходство привлекало Булгакова в Мольере в первую очередь. Булгаков искал архетипическую модель треугольника, частью которого он чувствовал сам себя, и хотя разработка этой темы указывала на вымысел, другие, не беллетризованные, жизнеописания Мольера содержали схожую мысль. Мольер оказался отличным примером архетипа, необходимого писателю, равно как и «иностранной моделью», с помощью которой можно было попытаться понять русского национального поэта – Пушкина.
Булгаков, несомненно, во многом зависел от своих источников, однако образ Людовика XIV был разработан им самостоятельно: он ориентировался на воображаемые отношения с собственным государем, чтобы заполнить те лакуны, которые оставила история[167]. Пьеса о Мольере автобиографична, автор концентрируется на идеологах, разрушивших жизнь и творчество драматурга, в романе он усиливал этот мотив. В то время, когда Булгаков писал «Жизнь господина де Мольера», Сталин еще несколько раз вмешивался в судьбу драматурга. И хотя встреча, обещанная в ходе телефонного разговора 1930 года, так и не состоялась, Булгаков чувствовал, что «Дни Турбиных» были возрождены, а «Бег» принят к постановке не без участия его покровителя. Снимая в романе ответственность с короля за падение Мольера, Булгаков, возможно, представлял один из вариантов собственной судьбы. Интерес Сталина к себе нужно было сохранить, и, в конце концов, у произведений Булгакова, как и у пьес Мольера, было больше шансов на бессмертие, чем у их автора.
Покой для Мольера и для Булгакова
Получив известие об отказе редакции принять «Жизнь господина де Мольера», Булгаков написал Попову 13 апреля 1933 года: «Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойнее, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я – актер, а не писатель. Кроме того, люблю покой и тишину» [Булгаков 19906: 488]. В понимании Булгакова биографический процесс требовал «побеспокоить прах» покойного. Булгаков искал образец поведения в Мольере, так же как искал в Пушкине; но, перевоплощаясь в своих персонажей, Булгаков, похоже, только мучил самого себя. Он несколько раз возвращался к Мольеру и к биографическим темам, а это означает, что слова из письма о любви к «покою и тишине» были до некоторой степени кокетством. Он нуждался в образцах, которые помогли бы ему понять самого себя, собственную судьбу и место в обществе, и он искал их прежде всего в Мольере и Пушкине.
Отличие ситуации Булгакова от ситуации Мольера заключалось в том, что для Мольера треугольник «король – комедиант – кабала» не представлял ничего исключительного, это были естественные отношения в феодальном абсолютистском государстве. Для Пушкина отношения с царем также были некой данностью, хотя его положение в обществе было иным. Когда Пушкин писал, что может быть «подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» [Пушкин 1949: 329], он выражал то чувство собственного достоинства, которым обладал как дворянин; он полагал, что его социальный статус оставляет ему пространство для независимости. Мольер при жизни был всего лишь шутом Людовика, принужденным кланяться, расшаркиваться и кривляться, чтобы развлечь короля; бессмертие он обрел только после смерти. В отличие от них, Булгаков в определенном смысле сам создавал ситуацию «треугольника». Он добровольно желал принять на себя роль государева комедианта, даже если это был не Король-солнце и не Николай I, а Иосиф Джугашвили. Булгаков искал оправдания для этой роли в предыдущих эпохах, пытаясь сделать так, чтобы вся ситуация выглядела приемлемо. Изображая Мольера и Пушкина в их «последние дни», Булгаков в пьесах имплицитно примерял подобную трагическую роль.
Пытаясь создать для себя «полезное прошлое», Булгаков погружался во Францию XVII века. Он прочитывал судьбу Мольера как прототип собственной судьбы и надеялся достичь того уровня славы в иерархическом устройстве деспотического государства, который позволил бы ему печатать прозу и ставить на сцене пьесы. Стабильность его «треугольной» модели мира, однако, зависела от того, как каждый элемент треугольника (художник, король и кабала) разыграет свою роль. Когда Сталин устранился из жизни Булгакова, драматург не мог больше надеяться на постановки своих пьес. Треугольник потерял устойчивость, и то же произошло с шансами Булгакова на победу в земной жизни. Ассоциируя себя по отношению к правительству и обществу в образе волка, Булгаков получал метафорический (если не самый настоящий) «волчий билет», как называли при царизме положение изгоев, преступников и ссыльных, не занимавших никакого места в общественном устройстве [Даль 1989: 233].
Булгаков, возможно, и не хотел делать «ставку на бессмертие», но в конечном итоге именно это ему пришлось сделать. Так же, как исторический Мольер был покинут Людовиком XIV, Мольер Булгакова был отвергнут советской властью, которой требовался более монументальный герой. Булгаковский Мольер стал «пригодным для использования» только спустя десятилетия после смерти как Булгакова, так и Сталина. А при жизни Булгаков предпринял еще одну попытку обрести «полезное прошлое», создав пьесу о Пушкине. Однако и она оказалась обречена на провал.
