На протяжении всей своей жизни Державин, как его изображает Ходасевич, искал проявлений Бога, будь то чудеса природы, монарх или закон. Однако, пройдя через все стадии поиска, к концу жизни поэт вернулся к идее Бога в самой чистой форме. Книга и жизнь, которая началась со слова «Бог» и достигла своей первой поэтической вершины в оде «Бог», закончилась самым подходящим образом – возвращением к Богу.
Трактовка Ходасевича «Реки времен» – последнего стихотворения Державина – предполагает, что поэт написал величайшую из своих религиозных од на смертном одре: «Стихи были только начаты, но их продолжение угадать нетрудно. Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии – в Боге» [Ходасевич 1997а: 393]. Бог, государь и закон были важнейшими категориями, определявшими русскую жизнь в XVIII веке, и потому Ходасевич выбрал их основой для построения державинской биографии. Кроме того, именно эти три понятия отсутствовали – к лучшему или к худшему – в собственной жизни Ходасевича.
Один из самых сильных фрагментов книги Ходасевича – это описание того, как Державин сочинял свой шедевр, оду «Бог». Это единственное место в биографии, где Ходасевич приоткрывает перед читателем дверь в мастерскую поэта. Интересно сравнить обработку Ходасевичем этого эпизода с первоисточником, державинскими «Объяснениями», и вторичным источником – книгой Грота. Вот фрагмент из работы Ходасевича:
Сердце хотело уединения, он решил бежать. Вдруг объявил жене, что едет осматривать белорусские свои земли, в которых никогда не был, хоть владел ими семь лет. Стояла самая распутица, о дальней дороге нечего было думать. Жена удивилась, но он ей не дал опомниться. Доскакал до Нарвы, повозку и слуг бросил на постоялом дворе, снял захудалый покой у старой немки и заперся в нем.
Он писал, пока сон не валил его на постель, а проснувшись, вновь брался за работу. Старуха носила ему пищу. Он работал в таком же диком уединении, в таком же неистовом напряжении телесных и душевных сил, в каких Челлини отливал некогда своего Персея. Так продолжалось несколько дней.
То была вновь высокая ода. Державин сам с замиранием сердца ощущал высоту своего парения. Образы и слова он вновь громоздил, точно скалы, и, сталкивая звуки, сам упивался звуком их столкновений.
Он написал не много – около ста строк всего. Из них не все сделаны из одинаково драгоценного материала, но все равновесны и одинаково наполнены. В этих стихах нетрудно узнать автора Читалагайских од. Но там все-таки был перед нами отчаянный подмастерье, работавший наугад, знавший замечательные удачи, но местами лишь портивший материал; теперь это полный мастер. Нетрудно узнать в нем и лаконического автора оды на смерть Мещерского. Но теперь его лаконизм перестал быть порывист и угловат. В «Боге» Державин привел в движение какие-то огромные массы; столь же огромна сила, на это затраченная, но ни единая частица ее не пропадает даром, и надсада, усилия мы нигде не видим. Таково на сей раз его господство над материалом, что с начала до конца все в оде движется стройно и плавно, несмотря на то, что в процессе работы он постепенно отходит от первоначального замысла. Вдохновение владеет им, но материалом владеет он [Ходасевич 1997а: 227–228].
Основные элементы этого фрагмента восходят к державинским «Объяснениям» и «Заметкам», иногда в той форме, какую придал им пересказ Грота. В качестве основы рассказа Ходасевич в конечном итоге цитирует собственные замечания Державина (части, использованные Ходасевичем, включая фрагмент, на котором основан приведенный выше пример, выделены курсивом):
Автор Первое вдохновение, ш мысль, к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу, но, будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав, однако, в разные времена несколько куплетов. Потом, в 1784 году получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городке у одной старушки-немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вверены были (Курсив мой. – А. Б.) [Державин 1866: 594][97].
Замечание, что Державин никогда не видел своих поместий, восходит к державинскому описанию тех же событий в его «Заметках» («вздумал он съездить в белорусские деревни, дабы, не видав их никогда, осмотреть» [Державин 1866: 558–559]). Там же Державин объясняет, почему он остановился в Нарве: дорога оказалась непроезжей («дорога начинала портиться»). Это иллюстрация к словам Ходасевича о том, что надо было бы давать ссылки едва ли не на каждую строчку в его тексте. Вторая часть этого описания и следующего за ней текста, особенно интерпретация оды, представляет собой пример того, что Зорин называет «психологическими расшифровками».
В эпизоде, описывающем поездку Державина в Казань, Ходасевич прибегает к понятию судьбы, чтобы понять жизнь своего героя: «Словно сама судьба так устраивала, что он вновь, уже в который раз, оказался незаметным спутником Екатерины» [Ходасевич 1997а: 140]. В этом смысле державинская жизнь кажется «судьбой». Другие обращения к судьбе в биографии более прямолинейны, как, например, в объяснении державинской серии карточных выигрышей после восстания Пугачева: «Фортуна ему доплатила за то, что недодано было отечеством» [Ходасевич 1997а: 197]. Здесь Ходасевич снова оперирует понятиями и способами объяснения событий, свойственными XVIII веку. «Фортуна» – одно из самых распространенных понятий такого рода, и наверняка сам Державин и его современники прибегли бы к сходному суждению в разговоре о неожиданной удаче поэта в карточной игре. В то же время мы должны помнить, что именно Ходасевич выбирал детали для своего лоскутного одеяла, и его обращение к понятиям «судьба» и «Бог» не было случайным. Создавая биографию Державина, Ходасевич манипулировал «законами» Бога и судьбы, чтобы подчеркнуть героическую природу избранной темы и подчеркнуть драматический характер жизни своего героя.
Символическое «Пересоздание»
В биографии Державина есть несколько ключевых сцен, в которые Ходасевич сумел внести высокое, символическое понимание событий. При внимательном чтении последних страниц книги нетрудно заметить эту повествовательную технику и неразрывную связь двух тем, которые проводит Ходасевич: темы Бога и судьбы. В последней мощной сцене автор рассказал об открытии знаменитого последнего стихотворения Державина и о похоронах поэта.
В три часа утра, когда солнце уже вставало, и пробуждались птицы, и легкий туман еще покрывал поля, и Волхов, казалось, остановился в своем течении, Дарья Алексеевна и Параша вошли в пустой кабинет Державина. Там, в дневном свете горела еще свеча, его рукою зажженная, лежало платье, скинутое им с вечера. Молитвенник был раскрыт на той странице, где остановилось его чтение. Параша взяла аспидную доску – на ней было начало оды:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
[Ходасевич 1997а: 392].
