Возможно, Ходасевич чувствовал, что литературоведению здесь не место. В биографической книге он хотел представить Пушкина в отношениях с другими людьми, а не в одиночестве, погруженного в творчество. Это был важный вопрос, с которым сталкивались все, кто писал в то время о Пушкине: как представить жизнь поэта и его творчество? И это особенно важно, учитывая то негодование, с каким Ходасевич отнесся к решению Вересаева показать «Пушкина в жизни» без всяких отсылок к его творчеству: было бы странно, если бы Ходасевич пошел по тому же пути в своей книге[131]. В литературоведении и критике Ходасевич затрагивал автобиографические аспекты пушкинских сочинений – те сюжеты и мотивы, которые соотносились с событиями в жизни поэта. Так, например, в статье «Ссора с отцом» Ходасевич писал: «Автобиографический элемент в “Скупом рыцаре” замечен давно. Я лишь хотел на конкретном примере показать, под каким углом порой отражал Пушкин действительные события своей жизни в своих творениях»[132]. Однако в биографии Ходасевич по большей части избегал разговора о творчестве. Возможно, его отношение к литературоведению в какой-то мере не позволило Ходасевичу завершить биографию; его статьи, посвященные размышлениям о пушкинском творчестве, не давали ему сосредоточиться на биографическом аспекте сюжета.
По мнению Ходасевича, Пушкин страстно желал, чтобы его позвали в тайное общество «Союз благоденствия», но в то же время ему этого и не хотелось. В третьей части главы «Молодость», где говорится о том, что членом этого общества стал Пущин[133], Ходасевич объясняет, почему не был принят Пушкин:
«но не было полного к нему доверия»[134]. Пушкину не доверяли. Конечно, никому не приходило в голову, что он может оказаться предателем. Но боялись его ветрености, его неустойчивого характера и – еще горше для него – не верили в стойкость и глубину самих его воззрений. «Умных» смущала и даже сердила его близость к «шумным». О, если бы они знали, что сами отчасти тому причиною! [Ходасевич 1997а: 84–85].
В этой части статьи, как и в предыдущей, Ходасевич изображал Пушкина молодым человеком, который искал близких ему по духу людей: «шумные» друзья оказались слишком неглубокими; «серьезные» же сомневались в его искренности и в том, можно ли ему доверять. Те, кто в первую очередь должны были стать его друзьями, коллеги-писатели, тоже не сделались для Пушкина «своими». Ходасевич цитировал Ф. Ф. Вигеля, вспоминавшего о том, как реагировали участники «Арзамаса» на взросление Пушкина:
На выпуск из Лицея молодого Пушкина смотрели члены Арзамаса, как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Особенно же Жуковский казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо… Старшие братья наперерыв баловали младшего брата [Ходасевич 1997а: 86][135].
Даже в обществе литераторов, которое могло стать для него родным домом и семьей, Пушкин воспринимался не как равный среди равных, а как избалованный и любимый ребенок и гений, вызывавший поклонение. Этот круг также не подходил ему, да и к тому времени «Арзамас» практически перестал действовать. Где же Пушкин мог найти теплоту отношений, интеллектуальные стимулы и радость, в которых так нуждается юность? «Старшие братья» из «Арзамаса» пытались его исправлять. Как пишет Ходасевич, «Жуковский и Александр Тургенев радовались каждой его поэтической удаче и ужасались образу его жизни» [Ходасевич 1997а: 86]. Пушкин приходил к ним и к Карамзину, чтобы угостить их своими рассказами, чтобы поведать, «где он всю ночь не спал»[136], но едва ли прислушивался к их увещеваниям.
Затем возник (как считают некоторые – из домашних собраний, напоминавших оргии) кружок под названием «Зеленая лампа», что символизировало «свет» и «надежду». Зеленая керосиновая лампа в центре стола освещала собрания; вокруг нее собирались молодые люди, декламировавшие пьяные стихи о вине и женщинах, а еще чаще – «против государя и против правительства» [Ходасевич 1997а: 88]. Собрания были «проникнуты духом либерализма», и разговоры вращались вокруг возможных форм будущего общественного устройства. Под прикрытием пирушек и разгула, предполагает Ходасевич, создавался филиал тайного общества, «свободное» собрание, не являвшееся составной частью «Союза» и предназначенное для людей, «подготовляемых для него или долженствовавших только служить орудиями» [Ходасевич 1997а: 88][137]. Согласно уставу «Союза благоденствия», этим людям «отнюдь не полагалось знать, кто и откуда руководит их мыслями и чувствами» [Ходасевич 1997а: 88]. Здесь Ходасевич завершает рассказ на иронической ноте: Пушкин принадлежит к тайному обществу – и не принадлежит ему; он был втянут на орбиту декабризма, хотя не понимал, что происходит. Его не собирались принимать в члены общества, поскольку не доверяли. Но он мог быть превосходным «инструментом» – и даже уже стал им [Ходасевич 1997а: 88]. В поисках кружка, который подходил бы к его интересам и потребностям – интеллектуальным, духовным и физическим, – Пушкин оставался на периферии нескольких групп, но в «Зеленой лампе» он нашел то, что искал, и даже больше того, что он сам понимал.
«Молодость», часть IV (19 марта 1933 года)
В последней части главы «Молодость» Ходасевич связывал различные мотивы своего повествования, прежде чем отправить Пушкина на юг в его первую ссылку. Биограф обращался ко всем важным темам, затронутым в предшествующих частях биографии: Пушкин и его друзья, Пушкин и поэзия, Пушкин и светское общество, Пушкин и его литературные предшественники, Пушкин и его наставники в литературе.
В начале этой части снова говорится о «Зеленой лампе»: именно этого кружка не хватало Пушкину. «“Зеленая Лампа” пришлась ему по наклонностям и по вкусам <…> Он же был зараз и умен, и шумен. В уме его было буйство, а в буйстве ум» [Ходасевич 1997а: 88–89]. Стимулы для интеллектуальной работы, приятное времяпрепровождение, бесшабашность и поддержка – вот чего искал юный Пушкин. Для членов общества он, в свою очередь, играл ту роль, на которую был принят: «инструмента», направленного против существующего порядка.
Особенно сильно прозвучали два его стихотворения, направленные против режима. В оде «Вольность», по мысли Ходасевича, Пушкин сознательно следовал за Радищевым, вдохновляясь трактовкой темы у этого радикального мыслителя-реформатора XVIII века, но в стилистике больше ориентируясь на другого своего предшественника – поэта-реформатора Державина. Летом 1819 года Пушкин отдыхал в Михайловском, оправляясь от еще одной болезни, и написал там «Деревню» – стихотворение, которое Ходасевич назвал «самым сильным из всего, что было дотоле писано против крепостного права» [Ходасевич 1997а: 89]. В этом произведении ощущаются и зависимость от державинской поэзии, и сходство с ней. Ходасевич замечает, что император поблагодарил поэта за его произведение и в то же время запретил печатать эти стихи – то есть поступил с Пушкиным точно так же, как с Державиным в первые годы своего правления. Но стихотворение уже переписывали и передавали из рук в руки: Пушкин становился «подпольным» поэтом, и его слава росла. «Это и была та пропаганда, которой он должен был послужить орудием» [Ходасевич 1997а: 89]. Множились рассказы о Пушкине, и вместе с ними распространялись апокрифы; сам поэт не предпринимал ничего, чтобы предотвратить их распространение.
Ходасевич заключает, что Пушкину хотелось славы больше, чем чего бы то ни было на свете, и его не заботило, что это будет за слава:
Он хотел славы и этого не скрывал. Знал, что у нее есть неприятные стороны – и соглашался на это. Он предоставлял каждому на него удивляться, как кто умеет и может. Одни восхищались им как автором «Руслана и Людмилы», другие – как тонким развратником, третьи – как певцом «Вольности», четвертые – как просто пьяницей. Всем этим славам он сам содействовал [Ходасевич 1997а: 90].
