Именно это чувство конца побудило поэта в книге о Державине поставить вопрос о том, где берет истоки русская литература и к чему она пришла[80]. Как заметил Зорин, «пережив крушение своего мира, Ходасевич работал для истории русской литературы, работал, хотя не был уверен, что подобная история должна была быть частью его судьбы» [Зорин 1988: 28]. Ученый связывает «Державина» с присущим Ходасевичу чувством конца:
Сознание собственной прочности давалось ему ощущением опоры на русскую поэтическую традицию, хотя порой ему казалось, что в этой цепи он призван сыграть роль последнего звена. Но чем тяжелее давило на него ощущение конца, тем более настоятельной становилась в нем потребность вглядеться туда, где он видел начало, – в Державина. В Державине он постигал и себя и ту полуторавековую историю отечественной поэзии, которая и разделяла и связывала их [Зорин 1988: 36].
Ходасевич обращался к этому началу за ответами. Как он писал в статье о Чехове, в жизни Державина были вещи, характер и поэзия, способные удержать русскую литературу в живых. Постоянное возвращение Ходасевича к Державину в его статьях, эссе и, наконец, в биографии можно истолковать как отчаянное повторение рефрена, который никто не хочет услышать. Ходасевич видел в Державине потенциальный источник необходимой XX столетию энергии – но этот источник все игнорировали.
В середине работы над книгой, когда его мысли и, как он сам признавался, его сердце были полно этим поэтом, Ходасевич откликнулся на 25-ю годовщину со дня смерти Чехова. В эссе «О Чехове» (1929) речь идет о контрасте двух полюсов, двух различных подходов или тенденций в истории русской литературы – чеховской и державинской. Положения, высказанные в этом эссе, проясняют взгляд Ходасевича на русскую литературу. Поэт начинает с восклицания:
Чехов – и Державин! Кажется, труднее даже нарочно выискать двух русских писателей, двух людей, столь несхожих, столь чуждых друг другу, как эти два.
То, что один – поэт, а другой – прозаик, совсем не главное между ними различие, не самое разительное. Все другие гораздо разительнее [Ходасевич 1991: 249].
Далее Ходасевич указывает на прямо противоположные качества двух авторов. Державин – воин и солдат – был физически здоров, эпичен, упрям, резок и конфликтен, горд и амбициозен, в то время как Чехов – врач – был слаб, болезнен, привязан ко всему простейшему, земному и будничному, лиричен, «женствен» и скромен. Главное различие состоит в том, что Державин – созидатель, его эпоха – победная, в то время как Чехов – наблюдатель времен застоя и медленного разложения. «Державин строит, Чехов созерцает распад» [Ходасевич 1991: 250]. Державин был здоров, Чехов – болен. Державин стоял у истоков, Чехов был свидетелем конца.
Ходасевич сознательно проповедовал установку на возрождение бравурной державинской традиции. Он не обвинял кого-то прямо в разрушении России, но, похоже, считал эпоху, непосредственно предшествовавшую революции, по крайней мере отчасти ответственной за раскол русской культуры:
При Чехове мы умирали. Теперь мы умерли, перешли «за границу». Чеховская пора для нас то, что болезнь для умершего. Но если нам суждено воплотиться вновь (а ведь только об этом вся наша молитва, только к этому – вся наша воля), то наше будущее – не «чеховские настроения», а державинское действие. Если России дано воскреснуть, то пафос ее ближайшей эпохи, пафос нашего завтра будет созидательный, а не созерцательный, эпический, а не лирический, мужественный, а не женственный, – державинский, а не чеховский. Державин заранее должен нам стать ближе Чехова [Ходасевич 1991: 250].
Призывая к возрождению русской культуры, Ходасевич обращался к наследию Державина. Если настоящее представлялось поэту своего рода смертью в жизни, то эра Державина олицетворяла здоровье, действие и созидание. Единственный спасительный путь Ходасевич видел в новом, изначальном рождении русской литературы и культуры, в творческом прошлом XVIII века.
Державин был для Ходасевича «положительным героем», человеком, чей подход к жизни и литературе должен быть стать примером для его потомков в XX веке. Причастность к политике и наивный энтузиазм, который весьма часто позволял добиться значительных результатов, вдохновляющая вера в силу Бога и природы, просветительское убеждение, что людей можно образовать и изменить, ненавязчиво направляя в нужную сторону и подавая моральный пример, – все эти качества Державина, а в особенности его неутомимый оптимизм, уже были потеряны в мире Ходасевича, и с помощью биографической книги поэт намеревался напомнить своим современникам об этих замечательных качествах.
«Новый» Державин Ходасевича
Все указанные выше факторы к концу 1920-х годов привели Ходасевича к твердому убеждению, что нужно написать новую работу о Державине. О причине этого он прямо и просто писал во введении к своей книге:
Нашей целью было лишь по-новому рассказать о Державине и попытаться приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта, – образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями» [Ходасевич 1997а: 121].
Ходасевич выполнял задачу, поставленную в 1907 году Б. А. Садовским[81]: развеять образ Державина – «придворного поэта» с сомнительным даром, реабилитировать его и как политика, и как художника. Постепенному изменению репутации Державина после его смерти, возможно, способствовали некоторые известные замечания Пушкина. В 1825 году Пушкин набросился на Державина в частном дружеском письме, объявив, что державинский «гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом» и что поэт усовершенствовал и олицетворял искусство лести [Пушкин 1937: 182]. Во времена Ходасевича такая критика Державина была не только хорошо известна, но и принималась как нечто само собой разумеющееся. Принадлежавший к давно ушедшей эпохе поэт был законной мишенью для сарказма критиков различных школ и направлений на протяжении всего XIX, а затем и XX века.
Однако Ходасевич был готов вступить в битву с Пушкиным по вопросу о сочинениях и репутации Державина. В ответ на замечание Пушкина о том, что у Державина «должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь» [Пушкин 1937:182], Ходасевич утверждает: «Из написанного Державиным должно составить сборник, объемом в 70-100 стихотворений, и эта книга спокойно, уверенно станет в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Боратынским, Тютчевым» [Ходасевич 1954: 18]. Кроме того, он напоминал своим читателям, что Пушкин должен был стремиться – так же как позднее Маяковский и футуристы – в каком-то смысле «сбросить Державина с парохода современности»[82]. Поэтому нет необходимости принимать пушкинские заявления буквально; вместо этого их следует рассматривать как игру – литературное соревнование. Пушкинские чувства к Державину, разумеется, не были столь однозначными, как можно подумать, прочитав приведенные выше суждения; достаточно вспомнить знаменитые строки из «Евгения Онегина»: «Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил» – чтобы увериться в уважении к старшему поэту[83].
Однако образ Державина оставался запятнан. Усилия Грота, предпринятые в его объемной академической биографии Державина (1880), равно как и старания критиков начала XX века, оказались недостаточны для того, чтобы вновь ввести Державина в круг интересов современного читателя и преодолеть образ «придворного поэта». Система литературного патронажа XVIII века (которую олицетворяла табакерка с червонцами, дарованная Екатериной Великой своему поэту в качестве «вознаграждения» за его стихи, в результате чего сильно возросли надежды Державина как поэта и государственного деятеля) негативно оценивалась независимыми писателями позднейшего времени, и они не могли воспринимать Державина только в собственно литературном контексте.
