Начиная работать над биографией Мольера, Булгаков сообщил своему другу Попову о предложенном договоре. Попов выразил радость по поводу будущей книги и заметил, что самое главное – это существование точки соприкосновения между Мольером и его биографом [Булгаков 19906: 704]. Действительно, Булгаков размышлял о личности и судьбе Мольера много лет как о судьбе художника в целом и о своем собственном жребии в особенности. Он, как и Мольер, был облагодетельствован «королем» и страдал от собственной «кабалы святош» – все это вызывало у него личный интерес к мольеровской биографии. Трудно сказать, оказался ли категорический отказ редакции «ЖЗЛ» принять рукопись полным сюрпризом для автора, но, разумеется, нежелание вносить какие-либо из предложенных ему поправок ради публикации романа говорило о верности Булгакова своему замыслу и о его несогласии с той «идеальной» биографией, которую ждали от него издатели. Тут можно вспомнить, что он продолжал работу над пьесой о Мольере, внося исправления в рукопись, почти семь лет. И хотя между романом и пьесой есть существенное различие (пьеса всегда становится плодом совместных усилий автора и режиссера-постановщика), упрямое нежелание Булгакова исправлять роман заставляет задуматься.

Мы сможем понять основные творческие принципы Булгакова, проявившиеся в романе «Жизнь господина де Мольера», если последовательно рассмотрим все пункты негативного отзыва Тихонова об этой книге. Булгаков описывал этот отзыв в письме к Попову:

Тихонов почувствовал, что Булгаков проводит параллели между Францией XVII века и СССР, и указал, что рассказчиком должен стать «серьезный советский историк». При этом Тихонов не был специалистом по Мольеру и не понимал, насколько близко Булгаков следовал источникам, бережно связывая и подвергая тщательной проверке различные сохранившиеся описания жизни и творчества французского комедиографа. Однако в своих суждениях о рассказчике Тихонов был прав: тут действительно присутствовал и интерес к колдовству, и подспудно проведенные параллели с современностью – это отражало собственное отношение Булгакова к Мольеру[162].

Рассказчик «Жизни господина де Мольера» прямо приводит одно из булгаковских суждений о состоянии литературы в СССР, поскольку Тихонов жалуется, что «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность». Эти намеки охватывают широкий спектр вопросов, от обсуждения советской издательской политики и до тех трудностей, с которыми сталкивался сам Булгаков в жизни и в постановке своих пьес. Один из примеров отсылок к современности – отступление в прологе, где рассказчик обращается к собственным проблемам автора, возникавшим при публикации его произведений: «Я мог бы назвать вам десятки писателей, переведенных на иностранные языки, в то время как они не заслуживают даже того, чтоб их печатали на их родном языке» [Булгаков 1991: 7]. Булгаков, разумеется, знал о требованиях, которые предъявлял метод социалистического реализма, но не уступал им; более того, он желал прямо им противостоять:

Этот фрагмент взят из черновика романа, но в нем ясно видно раздражение, которое вызывали у писателя принятые в советское время установки написания биографий, когда историю следовало в обязательном порядке перетолковывать так, чтобы она соответствовала политическому курсу. Разумеется, у автора была возможность написать идеологически верный портрет Мольера – что и было сделано в книге Мокульского. Уже сама демократичная, едва ли не коммунистическая форма существования мольеровской труппы во многом способствовала подобной интерпретации. Однако Булгаков преследовал другие цели[163].

Слова писателя о том, что он не выбирал своего героя, важно для понимания его концепции «полезного прошлого». В прямом смысле это утверждение можно посчитать указанием на то, что книгу заказала редакция «ЖЗЛ». Однако подтекст подсказывает, что Булгакова интересовал не только исторический материал, но прежде всего сам герой. Он говорит, что ему пришлось приводить те факты биографии Мольера (его буржуазное происхождение, обучение в иезуитской школе, причем в кругу лиц королевской крови), которые в 1920-е годы привели бы драматурга в тюрьму. В данном случае Булгаков выступает против характерного для 1930-х годов поклонения писателям как «памятникам». Чтобы сделать Мольера действительно положительным героем, Булгакову пришлось бы лгать, преображая «идеологически ущербного» автора в соответствии с советскими стандартами. Однако булгаковское понимание биографической правды требовало точного следования доступным историческим документам и датам. Он не был готов втискивать образ человека XVII века в советский корсет. Мольер привлекал Булгакова именно своим несоответствием современной политической атмосфере и тем, что подавал советскому писателю пример самостоятельности.

Сходство между Булгаковым и Мольером в хронологии жизненных событий, характере и даже отдельных деталях поразительно. Внутренняя связь этих писателей была чрезвычайно сильна. Рассказывая о жизни Мольера, Булгаков мог вспоминать испытанные им самим чувства, разочарования и даже отдельные эпизоды из своего прошлого. По ходу создания биографии автор все сильнее понимал собственное глубинное сходство с героем. Типичный пример того, как Булгаков и его рассказчик играли на таких сближениях, представляет собой эпизод первого столкновения Мольера с цензурой:

Собственный гнев и разочарование Булгакова сквозят в речи сохраняющего внешнее спокойствие рассказчика, который дает рациональное объяснение происходящего или вовсе отказывается от каких бы то ни было объяснений. Упоминание о «том, у кого снимали пьесы», сразу же напоминает читателю скандалы, связанные с постановкой булгаковских пьес. Хорошо знакомый с той ситуацией, похожей на ту, в которой оказался Мольер, Булгаков мог при желании описать ее ярко и выразительно.