Таким образом, публикация «Жизни господина де Мольера» была отложена – и, как оказалось впоследствии, до 1962 года. В 1936 году, однако, серия «ЖЗЛ» опубликовала биографию французского комедиографа, написанную историком французского классицизма С. С. Мокульским[158]. В предисловии автор указывал, что его целью является «правильное истолкование мольеровского творчества как явления идеологического порядка, как яркого проявления классовой борьбы во Франции XVII века» [Мокульский 1936: 12]. Публикация биографии Мольера, написанной Мокульским, вместо булгаковской в 1936 году была выразительным примером смены эпох в советской литературе: «легкомысленность» Булгакова обрекала его произведения на пребывание в ящике письменного стола, и его прозе было суждено прийти к советскому читателю только спустя три десятилетия. С. А. Ермолинский заметил, что книга Мокульского нанесла Булгакову жестокий удар, поскольку она появилась в книжных магазинах как раз в тот момент, когда запретили «Кабалу святош» [Ермолинский 1990: 50–51].

На самом деле весьма странным было уже то, что Горький и Тихонов вообще решили заказать Булгакову биографию Мольера, хотя это и говорило о том, что они ценили его талант. История отношений Булгакова с цензурой едва ли могла внушить им оптимизм. Его первый роман «Белая гвардия» так и не был полностью опубликован в СССР при жизни автора; журнал, в котором публиковалось произведение, был закрыт раньше, чем в нем успела появиться третья часть текста романа. Более счастливая судьба ожидала раннюю повесть «Роковые яйца» и два сборника коротких рассказов; однако уже в 1926 году удача отвернулась от Булгакова: после этого он не мог напечатать ни одного своего произведения. Публика обожала его пьесы, однако все они – «Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров» – были в 1929 году одна за другой быстро сняты с репертуара Московского Художественного театра, Вахтанговского театра и Московского Камерного театра. Примерно в то же время «Бег» – пьеса о невзгодах русских эмигрантов – была запрещена, несмотря на поддержку Горького, который предсказывал «Бегу» большой успех [Булгаков 1990а: 643]. Интересен отзыв Сталина об этой пьесе, свидетельствующий одновременно о том, каким был театральный и политический климат той эпохи, и о том, что вождь интересовался творчеством Булгакова и высоко его ценил. Сталин писал в 1929 году: «“Бег” есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. “Бег” в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление» [Сталин 1949: 327]. Далее вождь объяснял причины своего отношения к «Дням Турбиных»:

По всей видимости, Сталину действительно нравилось творчество Булгакова: говорили, что вождь посетил спектакль «Дни Турбиных» не менее 15 раз, а «Зойкину квартиру» – восемь раз [Лакшин 1988: 25][159].

Булгаков считал отношения со Сталиным очень важными для себя. Думая о вожде, он вспоминал прежде всего гуманные жесты Сталина по отношению к себе и еще более гуманные обещания. Как писала Чудакова, «наконец, Сталин был для него <…> очередным воплощением российской государственности – и он стремился найти ему место в истории этой государственности» [Чудакова 1988:492]. Однако как бы ни относился в действительности Сталин к Булгакову, ни «Бег», ни «Зойкина квартира», ни даже «Дни Турбиных» (оказавшиеся неприемлемыми между 1929 и 1932 годами), ни другие пьесы Булгакова не стали для цензуры «проходными».

Самому драматургу разрешения и запреты его пьес казались подчиненными только воле случая. Он писал о мольеровском «Тартюфе»: «Кто осветит извилистые пути комедиантской жизни? Кто объяснит мне, почему пьесу, которую нельзя было играть в 1664 и 1667 годах, стало возможным играть в 1669-м?» [Булгаков 1991: 146] – и эти слова можно отнести в равной мере и к «Бегу», и к «Дням Турбиных», и к «Кабале святош». В письме Горькому в 1929 году писатель жаловался:

В декабре 1931 года руководители Красного театра в Ленинграде отказались от постановки «Адама и Евы» – пьесы, которую сами же и заказали. Горький, откликаясь на призывы Булгакова о помощи, несколько раз обращался в Репертуарный комитет. Однако Горький не мог постоянно играть роль спасителя; он часто уезжал из России, и в менявшейся атмосфере советского театра булгаковские пьесы были обречены на отказы в постановке. Уже в 1927 году на совещании Агитпропа был провозглашен «конец экспериментального периода» в театре и прозвучал призыв к «максимальной жесткости идеологического контроля. Фамилия Булгакова на совещании упоминалась выступавшими едва ли не чаще всех прочих “неблагонамеренных” литераторов» [цит. по: Булгаков 1990а: 642].

Однако, несмотря на все это, в 1932 и в начале 1933 года в судьбе Булгакова-драматурга наметились перемены. В январе 1932 года ему неожиданно сообщили, что «Дни Турбиных» будут восстановлены на сцене МХАТа, а в конце марта там же начались репетиции пьесы «Кабала святош», которую переименовали в «Мольер» по требованию Главреперткома. Заказ, поступивший летом того же года от «ЖЗЛ», давал возможность поработать над биографией человека, который интересовал Булгакова больше всех, и в то же время поправить свое тяжелое финансовое положение. Булгакову несомненно следовало благодарить за эту возможность заботившегося о его благополучии Горького. В марте 1933 года, высылая рукопись биографии, Булгаков уже знал о начале репетиций «Бега» во МХАТе, и ему должно было казаться, что дела пошли на поправку.

Первоначальный иронический отказ Булгакова принять заказ на биографию Мольера: «Биография – 10 листов – да еще в жару – да еще в Москве!» [Булгаков 19906: 484] – представляла его отношение к этому проекту в ложном свете. Возможность наконец-то увидеть одну из своих книг напечатанной и получить за это гонорар была для него чрезвычайно важна, однако еще важнее и притягательней была тема книги. Как говорилось выше, Мольер интересовал писателя в течение многих лет: гений великого драматурга и актера, его трагические столкновения с церковью и цензурой, его положение «придворного поэта» – все это как бы перекликалось через столетия с Булгаковым и вызывало странное, творчески продуктивное ощущение родства.

В атмосфере все большей несвободы, создаваемой Главреперткомом, что выразилось в 1929 году в отменах спектаклей и запрете булгаковских пьес, обращение драматурга к истории Франции XVII века можно было расценить как поиск легкого выхода, попытку избежать тех цензурных ограничений, которые ожидали пьесы, посвященные Гражданской войне и НЭПу. И действительно, обращение к истории напрашивалось само собой, и поиск выхода из тупика можно считать одной из причин. Однако в большинстве случаев подобное объяснение слишком легковесно, и Булгаков тут не исключение[160]. На самом деле он чувствовал глубокую личную связь с Мольером. Среди прочего Мольер служил доказательством булгаковской теории о том, что драматургом может стать только театральный человек [Булгакова 1988: 405]. В годы занятий «мольерианой» Булгаков в свои рабочие часы жил в Париже XVII века, погружаясь в мольеровский мир[161].