Капоне требовалось настроить общественность в свою пользу, поэтому он охотно раздавал интервью. Одним из журналистов, захотевших с ним поговорить, стал 33-летний Корнелиус Вандербильт IV — отпрыск известного рода американских миллионеров, лишённый наследства за то, что сделался газетным издателем. После развода в 1927 году он жил в небольшом городке Рино в штате Невада и пытался поправить финансовые дела, занимаясь литературной деятельностью.
О встрече с Капоне он договорился через своего секретаря-сицилийца и адвоката из Чикаго. Ему назначили время: 27 августа, в 11 часов. Приехав накануне назначенного дня, Вандербильт узнал из газет о похищении издателя Линча и о том, что чикагская полиция обратилась за помощью к Капоне. Позвонил адвокату, который вызвал его из Невады телеграммой, — Капоне на совещании со своими советниками и никого не принимает. «Вечером я купил ранний выпуск утренней газеты. В заголовках говорилось о возвращении Линча домой и о том, что Пэт Рош выдал ордер на арест Капоне. Намекалось, что Король знал слишком много о причинах внезапного похищения Линча[53]».
Вандербильт уже думал, что проездил напрасно, однако встреча с «Алем Брауном» всё же состоялась. «Мы сидели в просторном офисе в южно-восточном углу четвёртого этажа отеля “Лексингтон” на углу 22-й улицы и Мичиган-авеню, в Чикаго. Было позже 16.00. Это был четверг 27 августа».
В записи этого разговора Вандербильт предоставляет слово Капоне, позволяя ему рассуждать на разные темы, перескакивая с одной на другую, и лишь удивляется, что того как будто совсем не занимает предстоящий суд, на котором решится его судьба. Имеет смысл широко процитировать эту явно не отредактированную запись, чтобы составить себе представление о манере речи Аля и его образе мыслей.
«Он вытянулся в удобном кресле (за длинным и широким тиковым столом) и в семнадцатый раз зажёг свою изжёванную сигару Тампа. Мы говорили уже больше часа.
“Это будет ужасная зима. Нашим ребятам надо открыть свои бумажники и держать их раскрытыми, если мы хотим, чтобы кто-то из нас остался в живых. Мы не можем ждать конгресс, господина Гувера или кого-то ещё. Мы должны набивать чем-то брюхо и согревать своё тело. (Речь идёт о бесплатных столовых. В конце интервью Капоне упомянул, что этой зимой кормил в Чикаго «пятьсот тридцать человек в день», — то ли скромничал, то ли действительно не знал реальное число посетителей. — Е. Г.)
Знаете ли вы, сэр, что Америка стоит на грани величайшего социального возмущения? Большевизм стучится в наши двери. Мы не можем позволить ему войти. Мы должны организоваться против него, встать плечом к плечу и крепко держаться. Нам нужны средства для борьбы с голодом.
Мы должны сохранить Америку единой, безопасной и неиспорченной. Если машины забирают работу у рабочего, ему требуется найти себе другое занятие. Возможно, он вернётся к земле. Но мы должны позаботиться о нём в период перемен. Мы должны держать его подальше от красной литературы, красных уловок; мы должны видеть, что его ум остаётся здравым. Потому что, где бы он ни родился, теперь он американец”.
На улице мальчишки-газетчики выкрикивали: “Экстренный выпуск”. “Аль Браун” встал, подошёл к шкафу, вынул бинокль и прочитал заголовки: “Пэт Рош уверен, что скоро посадит Капоне под арест”. Он широко улыбнулся:
“Пэт — отличный парень, только ему нравится видеть своё имя в заголовках слишком часто.
Мне кажется, что я такой же, как вы, мистер Вандербильт: толпа чаще клянёт меня за то, чего я никогда не делал, чем хвалит за то добро, что я делаю.
Газетчики не дают мне спуску. Такое впечатление, будто я виноват в каждом преступлении, совершаемом в этой стране. Вы подумаете, что у меня была неограниченная власть и пухлый бумажник. Что ж, у меня действительно была власть: но сберкнижка страдает от нынешних тяжёлых времён, как и всё остальное.
Я плачу стольким же людям, как всегда, но прибыль сократилась. Вы, верно, удивились бы, если бы узнали, о каких парнях мне приходится заботиться”.
Я мог бы ответить, что не удивился бы ничему, но не стал. Аль Капоне не принадлежит к обычному типу гангстера, который поднялся на вершину. Он способный организатор и политик. В 32 года он стоит во главе самой отлаженной машины, какая только была в этой стране. Он обладает таким же могуществом в Чикаго, как любой босс Таммани когда-либо в Нью-Йорке. Чтобы делать множество вещей, которые он обязан делать ежедневно, он раздаёт жалованья свыше двухсот тысяч долларов в неделю.
Когда я пишу эти строки, машина Капоне ещё не потерпела поражение[54]. Как смог столь молодой человек удержать такую организацию, какую он построил? Я спросил его об этом. Он ответил не задумываясь:
— У людей нынче нет уважения ни к чему. Раньше мы возводили добродетель, честь, правду и закон на пьедестал. Наших детей воспитывали в уважении к вещам. Война закончилась. У нас было почти двадцать лет, чтобы набраться сил, и посмотрите, во что мы превратили нашу жизнь!
Законодатели времён войны приняли 18-ю поправку. Сегодня в распивочных пьют больше людей, чем приходило во все салуны Америки за пять лет до 1917 года. Вот их ответ на уважение к закону. И всё же многие из этих людей неплохие. Вы же не называете их преступниками, хотя технически они ими являются.
В массах нарастает чувство, что во множестве наших бед повинен “сухой закон”. Но растёт и число нарушителей закона. Шестнадцать лет назад я приехал в Чикаго с сорока долларами в кармане. Три года спустя я женился. Теперь моему сыну двенадцать. Я всё ещё женат и люблю свою жену. Нам надо было на что-то жить. Тогда я был моложе и думал, что мне нужно больше. Я не верил в запреты для людей, желающих получить то, чего они хотят. Я считал, что “сухой закон” несправедливый, и по-прежнему так считаю.
Так что я естественным образом дошёл до рэкета. И думаю, что буду им заниматься, пока закон не отменят.
— Так вы считаете, что его отменят?
— Конечно, — быстро ответил он. — И когда это случится, мне не повезёт, если я не сумею наладить бизнес в другой области. Видите ли, мистер Вандербильт, “сухой закон” составляет менее 35 процентов моего дохода».
Как раз тогда Капоне осуществил свой давний план — подмять под себя молочную промышленность. Началось всё якобы с того, что один из членов его семьи заработал расстройство желудка из-за несвежего молока. Капоне провёл через городской совет Чикаго закон, требовавший проставлять на молочных бутылках дату изготовления, «чтобы матери не травили своих детей просроченным товаром», и запрещавший продавать в городе молоко ниже категории «А». Цель благая. При этом «капониты» уже завладели оборудованием для такой маркировки. Закон упростил им задачу по приобретению молочной компании «Медоумур дейриз» (говорят, что она была куплена за 50 тысяч долларов, полученных в качестве выкупа за похищенного председателя профсоюза молочников; Капоне подарил её своему адвокату Уильяму Парилло[55]) и захвату главенствующих позиций на молочном рынке в Чикаго.
В те времена молоко приносили на дом члены профсоюза молочников, контролировавшего систему доставки. Поскольку холодильников не было, использовали только молоко местного производства. «Медоумур дейриз», начавшая работу в июле 1931 года, стала ввозить более дешёвое молоко из Висконсина — по девять центов за кварту (0,95 литра) вместо одиннадцати, разливать его по бутылкам и доставлять на своих грузовиках, обходясь без посредничества профсоюза. Эту схему разработал Ральф Капоне; его внучка даже утверждает, что кличку Ботлс (Бутылки) он получил именно тогда, борясь за «здоровое питание». На самом деле «Медоумур» должна была помочь Капоне нарушить монополию молочного картеля. Профсоюз пытался сопротивляться; начались «молочные войны», о которых пишет в своих воспоминаниях Фред Пассенте — бывший полицейский, сотрудничавший с мафией. Так, в мае 1932 года конкуренты взорвали «Медоумур», но это не помешало ей продолжить работу. Победа осталась за гангстерами, на стороне которых были физическая сила и технические возможности.
