На стене рядом Юра оставил свободное место, наверное, для еще одной. Портретной — для коллекции? Или парной, где они будут вместе и только вдвоем?

— Это приятно, — прошептал Володя, переводя взгляд в сторону, и вдруг застыл на месте, уставившись на большой портрет. — А это кто?

Он выделялся на фоне других. Изображенный на нем красивый молодой мужчина был как две капли воды похож на Юру.

— Это мой дед. Кажется, я рассказывал про него. Он потерялся во время холокоста.

Володя кивнул, наклонился ближе и принялся рассматривать внимательнее.

— Вы так похожи… — протянул он. — Только дед кудрявый, а ты нет.

— Я вообще-то всегда был в отца. — Юра пожал плечами. — Но тебе, наверное, виднее. А волосы у меня тоже вьются, поэтому обычно стригусь коротко. — Он задумчиво подергал себя за хохолок на затылке. — Кстати, нужно сходить к парикмахеру…

Володя представил его лицо в обрамлении кудряшек.

— Лучше, наоборот, отпусти еще длиннее. Уверен, что тебе пойдет.

Юра усмехнулся и покачал головой:

— Да ну.

Володя не стал спорить.

— Что ты хочешь повесить сюда? — спросил он, указывая на свободное место.

— Есть надежда раздобыть еще одну его фотографию. Эту я с таким трудом достал. Еле выпросил в консерватории, где дед работал.

— Она замечательная!

Юра кивнул. Они опять замолчали. Стремясь заполнить чем-то эту тишину, Володя подошел к патефону и принялся рассматривать виниловые пластинки. Хотел спросить, можно ли включить, но Юра неожиданно тихо сказал Володе в спину:

— Знаешь, я каким-то сентиментальным стал, — и вдруг хохотнул. — Старею, наверное.

— Стареешь? Вот еще! — Володя повернулся к нему. — А в чем твоя сентиментальность проявляется?

— Стремлюсь закрыть моральные долги. В последнее время часто думаю, вспоминаю, что и кому обещал. Тебе вот вернул долг — пришел под иву.

— Но это же хорошее дело. Не понимаю, при чем тут старость?

— Да пошутил я насчет нее. Просто появилось чувство, будто жизнь остановилась и никакого будущего нет, только прошлое. Раньше было как у всех — на эмоциях кому-то что-то пообещал и благополучно забыл. А в последнее время я специально стараюсь вспомнить что-то такое. Не знаю даже, зачем мне это нужно.

— Ты сказал, остался один долг, — произнес Володя, приблизившись к нему. — Какой? Перед кем?

— Не знаю. Перед бабкой, наверное. Скорее всего, перед ней. Она уже давным-давно умерла, плюнуть бы на все это, но не получается.

Юра попытался налить себе еще рома, но Володя остановил его:

— Притормози-ка.

Тот послушался, отставил бутылку, но тут же достал из ящика стола пепельницу и сигареты.

— Ты куришь? — удивился Володя.

— Не, просто балуюсь, — улыбнулся Юра, но под строгим взглядом Володи улыбка тут же погасла, и он принялся оправдываться: — Я курю, только когда выпью. Я знаю, что это вредно и так далее, давай не будем об этом.

Струйка дыма поползла по воздуху, и комнату тут же наполнил отвратительный запах. Володю стало подташнивать. Но он видел, что с Юрой что-то не так, и поэтому не стал ворчать.

«Что с ним и почему?» — спросил сам себя Володя, прекрасно понимая, что не сможет ответить на этот вопрос. Он слишком мало знал о Юре, он только думал, что знал его.

Алкоголь вкупе с Юриной меланхолией повлияли и на настроение: Володю потянуло на лирику. Казалось бы, вот он, Юра — стоял прямо перед ним. Казалось бы, Володя знал, кто он такой, знал его страсть, даже знал его подростком, но знает ли он, например, каким Юра был ребенком? Нет. Так ли много могли рассказать о Юре окружающие его вещи? Да, они говорили об интересах, о нуждах, но ведь человек состоит не из интересов и нужд — они лишь огранка, а его суть соткана из прошлого. Из того, каким Юра был юношей, ребенком, сыном, внуком. Каким был и каким остается.

— Расскажи мне о бабушке, — тихо попросил Володя.

— Да ну. — Юра отмахнулся, потушил сигарету и направился к двери. — Это скука смертная. Ты впервые в жизни приехал ко мне в Германию, а я буду рассказывать про бабку.

— Юр, расскажи, мне правда интересно, — попросил Володя и, подчеркивая свое желание выслушать, сел на диван.

Тот замялся на пороге, задумчиво осмотрел пустой стакан и, будто решившись, вернулся к Володе. Сел рядом.

— Она была очень строгая, очень волевая. Вообще-то из-за нее я и начал заниматься музыкой. — Юра остановился на несколько секунд и, кивнув на фотографию деда на стене, продолжил: — А он был пианистом, и бабка считала, что у меня его руки. Так что в моей памяти она — это либо музыка, либо дед. Думаю, я не любил ее — она держала меня в ежовых рукавицах. Иногда, вместо того чтобы отпустить гулять, она сажала меня за пианино и заставляла заниматься.

Эти слова удивили. Володя был уверен, что Юра искренне любил музыку с самого детства, но ведь невозможно же искренне любить что-то навязанное насильно?

Он покачал головой и спросил:

— А как родители относились к тому, что она давит на тебя?

— Родители сутками торчали на работе, возвращались усталые, зато я их радовал своей игрой. Со временем я полюбил пианино, но в раннем детстве… — Юра невесело хмыкнул. Он ненадолго задумался, будто вспоминая, и подытожил: — А бабку я иногда даже боялся. Бывало, что она кричала по ночам — снились кошмары. Однажды я спросил ее, что ей снится. Она ответила — поле, заснеженное поле. Я позже выяснил, что оно находилось в польской деревне, куда она бежала из Германии. Вскоре деревню оккупировали немцы, и бабке приходилось постоянно прятаться там, в погребе, с матерью на руках. Их покрывали местные жители. А дед, скорее всего, тогда был в Германии, они собирались встретиться…

— Так и не встретились? — спросил Володя, подливая Юре рома.

— Нет, — покачал головой тот и пригубил из стакана. — Она всю жизнь его искала, но так и не нашла. В итоге поиски привели ее в Дахау — концлагерь…

— Ясно, — протянул Володя. — В принципе с этого места можно и не продолжать.

— Не факт. Дед мог выбраться оттуда живым. Бабка выяснила, что он попал туда в тридцать девятом, можно сказать, до холокоста. Вернее, не так: холокост шел уже тогда, но массово убивать начали позже. А до сорокового года многих евреев выпускали из концлагерей при условии выезда из Германии. Поэтому надежда, что он выбрался оттуда, оставалась. Но что с ним случилось на самом деле — неизвестно до сих пор.

— Понятно. Значит, это и есть твой моральный долг? — Володя тоже отпил рома и придвинулся поближе.

— Да. — Юра кивнул и усмехнулся: — А самое смешное, что я никому ничего не обещал, но совесть грызет. Ведь я последний его потомок, больше никого не осталось.

— Еврейские семьи обычно большие… — неуверенно начал Володя.

Но Юра его перебил:

— Дальние родственники его имени толком не помнят.

— В таком случае ты прав. Ты сам-то его искал? Я понимаю, что бабушка уже обращалась, но когда это было. Архивы постоянно пополняются. Может, теперь информация найдется?

— Да, может быть, — вяло пробормотал Юра.

— Тогда тебе надо… — начал Володя.

— Я знаю, — снова перебил его Юра и добавил без энтузиазма, вертя в руках пустой стакан: — Но я не хочу туда ехать.

— Это далеко?

— Двадцать километров от Мюнхена.

— То есть это Германия? Я-то думал, что надо в поезде двое суток… — Володя нахмурился. — Тогда в чем проблема? Сел и поехал.

— Кому-то, наверное, нравится гулять по таким местам, но мне как-то не хочется, — резко произнес Юра. Взглянув в недоуменное лицо Володи, он устало вздохнул и пояснил: — Володь, это не отдельное здание где-то в городе. Архив прямо там, в Дахау, в концлагере.

— Подожди, его что, сохранили?

— Да, там музей.

— Как же так? Это же концлагерь, там людей убивали тысячами! Я думал, их снесли к чертовой матери! — воскликнул Володя. Затем задумался и добавил: — Но… именно там у тебя есть реальный шанс узнать о нем что-то.

До этого момента Юра казался спокойным, даже подавленным, но совершенно неожиданно для Володи выпалил: