— Разбаловала ты его, Маш, — произнес Володя, чувствуя, как проникается искренним сочувствием.

— Наверное, разбаловала, но я не хочу, чтобы он знал нужду и бедность, понимаешь? Как у меня в юности было: не в чем на улицу выйти, хоть ты тресни. Бабкины платья на себя перешивала. Не хочу, чтобы он знал это чувство.

Она замолчала, Володя тоже.

А правда, может, оно и к лучшему — что у него нет и, скорее всего, вообще не будет детей? Ведь он никогда не будет страдать так, как страдает Маша: не испытает того страха и беспомощности, что испытывает она. Он не будет нести такой ответственности, как она, от его решений никто не пострадает так, как может пострадать ее сын. Единственное существо, чья жизнь и благополучие зависели от Володи, — это Герда.

Володя пытался подыскать правильные слова поддержки или примирения. Но выдавил только:

— Маш, простишь?

— Конечно. И ты прости меня! Ты даже не представляешь, как помогаешь мне, как я рада, что ты есть… я без тебя с ума бы сошла…

— Забудем, что случилось сегодня?

— Хорошо. — По голосу было слышно, что Маша улыбнулась. — Можно мне будет тебе еще позвонить?

— Звони, конечно. Но только не в шесть утра — попозже.

Володя возвращался домой в хорошем настроении, но, когда стал разбирать сумку с вещами из родительского дома, вертлявая Герда выбила из его рук старую тетрадь, и спрятанные в ней бумаги вывалились на пол. Ладно бы только бумаги — фотография тоже выпала и раскрылась, демонстрируя хмурого хулигана в кепке. Настроение тут же испортилось.

В восемьдесят шестом году Володя, замученный своей «болезнью» студент, вырвался из тюрьмы шумного города и отправился в затерянный в лесах пионерлагерь. Но угодил в другую тюрьму, которую создала для него первая и до сих пор единственная любовь. Володе было сладко в этом плену. Он и страдал в нем, и боялся его, но именно тогда был по-настоящему счастлив.

Долгие годы он не вспоминал тех летних дней, их посиделок с Юрой и самого Юру. Забыл его глаза, голос и руки и, если бы не фотография, наверное, не думал бы о нем сейчас.

Ведь все, что случилось тогда, не прошло бесследно, не стерлось, а жило в его душе и сердце, запертое на хрупкий замок памяти. Стоило лишь слегка коснуться этого замка — и воспоминания одно за другим хлынули и разлетелись мыслями, словно беды из ящика Пандоры.

Все с самого начала пошло не слава богу. Володя задолго до «Ласточки» начал сомневаться в том, стоило ли ему вообще ехать вожатым, — еще в инструктивном лагере, точнее — в автобусе. Всю дорогу в салоне царила суета, будущие вожатые были так воодушевлены, что разбились на кучки и уже с поистине комсомольским задором заранее бросились придумывать речовки, а затем — вопросы для какой-то викторины по истории. Володя же растерянно озирался по сторонам в надежде найти кого-то, кто тоже поедет в Украину, а не по центральной части России. Не успели доехать до лагеря, как стало ясно, что он такой один — если и найдется напарник, то временный.

Ему вообще не объяснили, зачем нужен этот инструктивный лагерь. А он догадался об этом спросить только перед сном, после того как со своей командой, «отрядом», придумал и речовки, и вопросы для викторины, и сам поучаствовал сначала в ней, а потом в танцах. После отбоя натянул одеяло до подбородка — майские ночи в лесу оказались чудовищно холодными, — уставился в потолок и философски изрек:

— Зачем все это нужно?

— Чтобы привыкнуть к лагерной жизни! — ответил ему сосед по комнате, чье имя он забыл сразу после возвращения из лагеря. — Сейчас мы отыгрываем те ситуации, которые будут в жизни: как проводить вечер, как строить отряд на линейку… Чтобы представлять, что нас ждет.

— А что нас ждет? — допытывался Володя.

— Чудесное время!.. — романтично протянул сосед.

И правда: время ждало чудесное. Но сколько раз Володя ругал себя, что поехал в эту проклятую «Ласточку», столько же раз благодарил судьбу за то, что привела его сюда.

Он приехал в лагерь в пересменку перед вторым заездом детей. «Ласточка» влюбила в себя с первого взгляда. Особенно нравились Володе тихая речка и эстрада. Последняя навевала романтичные воспоминания о вечерах, проведенных в его дворе в Москве, где тоже стояла маленькая, совершенно не похожая на эту сцена. На ней давным-давно, когда Володя был еще ребенком, ребята со двора пели песни под гитару, а однажды выступал школьный оркестр.

Правда, вожатым было не до песен — требовалось за несколько дней подготовить лагерь к приезду смены: провести генеральную уборку, оформить отряды и прочее, и прочее.

Если инструктивный лагерь запомнился постоянной гонкой — не успевали сделать одно, как уже опаздывали подготовить другое, — то в «Ласточке» не успевали вообще ничего. Благо здесь хотя бы была подмога в лице второй вожатой его отряда — Лены, но Володя не разрешил ей таскать тяжести, и к концу первого дня у него нещадно заболела спина. Двигая и расставляя на места мебель, выгребая мусор из шкафчиков и тумбочек, протирая подоконники, заправляя кровати, он по сто раз на дню спрашивал себя, зачем только поехал.

Ответ был прост: надо было что-то поменять. Вернее, не что-то, а собственную голову, освободить ее от ненужных мыслей, очистить.

Почти пять лет она засорялась разными мыслями, желаниями и страхами, а какие из них были полезными, а какие — вредными, Володя уже и сам не знал. За это время он сам себя загнал в угол. Или не в угол, а в замкнутый круг, по которому гонял и гонял себя. Или даже не по кругу, а по ленте Мебиуса — бесконечно, безостановочно, без надежды вырваться.

Мать работала воспитателем в детском саду и убедила Володю пойти в вожатые. Она говорила, что дети лечат. Наверное, видела, что с сыном что-то не так, но ничего о нем не знала.

Спустя несколько дней подготовки лагеря к смене Володя вздохнул с облегчением — ни к кому из работников лагеря у него не возникли особенные чувства, ни к кому его не тянуло. На счастье, даже к соседу по вожатской, физруку Жене, обладателю по-античному прекрасной фигуры. Володя перестал бояться и стесняться, даже стал чаще улыбаться и думать, что, быть может, и правда прошло. Главное — в лагере нет Вовы, зато есть дети, которые, по словам матери, лечат. Только ему не пришло в голову, что среди детей найдется один взрослый.

Первый раз эти обычные с виду имя и фамилию Володя услышал на планерке. Юра Конев.

За день до открытия второй смены весь лагерный коллектив во главе со старшей воспитательницей подводил итоги подготовки к приезду детей. Тогда же назначали руководителей кружков.

— В эту смену приедет Конев, Ирина… — весомо произнесла Ольга Леонидовна.

— Да, я видела списки… — отозвалась та.

Но Ольга Леонидовна, проигнорировав ее, продолжила свою речь, сильно повысив голос:

— …и я настоятельно прошу, — подчеркнула она, — убедиться в том, что у него не будет свободного времени, чтобы шататься по лагерю без дела. Необходимо, чтобы Конев записался в один или лучше несколько кружков, и твоя задача — сподвигнуть и проследить, чтобы он их посещал. От других вожатых я жду инициативы и помощи в этом деле. На этом все. Есть вопросы?

— Нет, — хором ответили вожатые.

— Нет, — повторил Володя.

— Все свободны. К слову о кружках. Володя, подойди сейчас к Славе, он покажет тебе кинозал, выдаст сценарий, ответит на вопросы.

— Вопросы? — пробормотал Володя — теперь вопросы у него действительно появились.

Прочитав в его взгляде явное замешательство, Ольга Леонидовна пояснила:

— Я разве не говорила? Ты отвечаешь за театр!

— Это что за Конев такой? — спросил Володя позже, выходя с другими вожатыми из здания администрации.

— Да хулиган один, — отмахнулась Лена и, взглянув на Ирину, добавила со смехом: — Не переживай, он в первом отряде.

На перекрестке Володя свернул в сторону кинозала, Женя его окликнул:

— Ты это, Володь, после кинозала бери Славку — идите с ним сразу на пляж. Костер разожжем, посидим. Девчата пошли собирать на стол, я за гитарой — и тоже туда.