Но теперь Арине было страшно туда идти. Не было сил снова погружаться в воспоминания.

К тому же наверняка все будут с радостью обсуждать свою нынешнюю жизнь. Перед самым вручением дипломов у них был большой спор, что важнее для женщины — семья или работа. Тогда Арина заявила, что сначала станет лучшей в гнойной хирургии, а потом — выберет среди поклонников самого достойного. А теперь вот придется отвечать за те слова. А что тут ответишь? С хирургией не сложилось… точнее… в общем, не сложилось. Точка. Нынешняя Аринина работа для сокурсников — нечто непонятное, но точно — предательство профессии. С семейной жизнью тоже… не очень. И тоже нет сил все это объяснять, как-то оправдываться или придумывать что-то. Терпеть насмешки или, что хуже, жалость.

Но Моня прав: глупости все это. Вместе с Ариной диплом получало человек восемьдесят, не считая фармацевтов и прочих стоматологов. Так что пристального внимания к своей персоне можно не опасаться. А посмотреть на однокашников любопытно.

Сначала всех собрали в огромной потоковой аудитории. Большую часть собравшихся Арина видела впервые.

На сцене за накрытым бархатной скатертью столом сидели профессора. И тут, как ни странно, Арина тоже знала лишь немногих. Новый молодой ректор сменил Сергея Александровича Варшавского, впрочем, вряд ли в результате интриг — Сергей Александрович был очень стар, еще когда Арина только поступала. Даже Аринина мама помнила Сергея Александровича уже пожилым, в толстых очках и со слуховой трубкой у уха.

Но, видать, молодой ректор (фамилию его Арина прослушала) привел за собой «своих людей» — каких-то очень похожих друг на друга, с совершенно не запоминающимися лицами.

Арина узнала только Наума Арнольдовича с кафедры анатомии и Василия Анатольевича с венерологии.

Говорили долго и бессмысленно. О роли медика в военное время (а то сидящие в зале не представляли себе эту самую роль!), о новых горизонтах науки, о ведущей линии партии… Потом трогательные первокурсники развели выпускников по аудиториям. Каждый выпуск — в свою.

Если в потоковой народу было так много, что кто-то сидел на ступеньках, кто-то стоял, прислонившись к стене, а кто-то занял подоконники, то в аудитории, где встречался Аринин курс,  собралась лищь горстка — двадцать один человек.

Боренька Котидес, пламенный фотолюбитель, ради встречи напечатавший целую пачку фотографий с выдачи дипломов, раздал присутствующим по одной фотокарточке — и теперь грустно глядел на внушительную стопку, оставшуюся в руках.

— Ну, наверное, кто-то не доехал, многие в эвакуации остались… — нерешительно предположила Инночка, нежное создание и неисправимая оптимистка.

Как-то эта фраза всех успокоила. Начались приветствия, объятия, разговоры.

Болтали о любимых и нелюбимых преподавателях, о том, какие предметы было трудно сдавать, а какие — легко… Все как будто уговорились, что не было последних двенадцати лет.

— Ты стихи сочиняешь? — вопрос несколько озадачил Арину.

Перед ней стоял Филя, длинный и нескладный, с которым она приятельствовала на первых курсах.

— Нет… — растерянно ответила ему Арина.

— Ну ты стоишь, ни с кем не разговариваешь, и взгляд такой — как будто внутрь себя смотришь.

Он неловко замолчал. Арину всегда удивляло это несоответствие в Филе: прекрасный поэт, эрудит и умничка, безжалостный пародист и тонкий лирик на бумаге, в жизни он был неловок во всем. Почти двухметровый, при этом до крайности тощий и сутулый, с несоразмерно огромными ногами и руками, круглыми удивленными глазами и мясистым носом, он вечно все ронял, задевал и ломал. В разговоре стеснялся настолько, что замолкал на полуслове, от застенчивости потеряв мысль.

— Да… задумалась. Выйдем, поболтаем? — Арина помнила, что в шумной компании, даже такой небольшой, Филе нехорошо.

— Ты, небось, на второй линии служила? — спросил он, оказавшись в гулкой тишине коридора.

— Как угадал?

— На первую идут самоубийцы, на вторую — фанатики, на третью — хитрецы, на четвертую — все остальные.

— Ну… наверное. А ты?

— У меня самая мирная из врачебных профессий. Вот все нужны на войне — от хирургов до венерологов. Даже педиатры. И только патанатомы совершенно не при деле. Люди умирают, а отчего — никому не интересно. Так что я тоже на второй, в общем… Ну, просто — куда послали. Хотя разок пришлось и по специальности. Здесь.

— В институте?!

— В Левантии. Тут, когда город под этими гадами был, лаборатория была. На людях эксперименты проводили, сволочи.

— Очень круто пришлось?

— Я только недавно перестал просыпаться от собственного крика. Они там мало того, что людей мучили, еще и Смертного себе завели, чтобы «неудачные эксперименты» сами рассказывали, что там с ними не так было и что чувствовали, когда умирали…

— Сволочи немецкие.

— Если бы… Говорят — и врач, который экспериментировал, и Смертный — наши, левантийские. Ох, своими бы руками…

— Ну что, Робинзоны? Как оно на острове? — хрипловатое контральто вытащило их из мрачных мыслей.

На них каравеллой двигалась монументальная Вера Илларионовна Орлова. Из тех самых графов Орловых. Страшный сон любого студента.

Вера Илларионовна была одной из первых российских женщин-хирургов. Причем хирургов военных. Училась за границей, там же набралась революционных идей. Как-то оказалась полезна самому Ленину — так что Советская власть сквозь пальцы смотрела и на ее непролетарское происхождение, и на недолгую работу в Царскосельском госпитале.

Студентов она считала неженками, пришедшими на все готовенькое. Гоняла нещадно. Любимой ее забавой на экзамене была «игра в Робинзона». Студенту предлагалось вытянуть по бумажке из двух кучек. В одной были диагнозы (от пореза до рака), в другой — то, что у него есть под рукой (и тут мог быть любой набор инструментов и медикаментов, а могло быть просто слово «ничего»). И под строгим взглядом Орловой нужно было рассказать по шагам, что будешь делать.

И почти всегда, когда студент что-то изобретал, пытался юлить и выкручиваться, раздавался низкий голос Веры Илларионовны: «Имейте мужество признать свое бессилие! Ваш товарищ мертв!»

Арина много раз мысленно благодарила Веру Илларионовну. И за то, что научила обходиться без, казалось бы, необходимого, и за умение признавать бессилие.

Теперь смогла поблагодарить лично.

— Вы про своего Хайкова уже слышали? — спросила она Арину, когда поток благодарностей иссяк.

— Только то, что было в газетах.

— Жаль, я думала узнать подробности. Он вас отмечал. Думала, как закончите — возьмет под крыло.

— Не взял.

— Напрасно. Но это к лучшему. Сейчас такое знакомство могло боком выйти.

Вера Илларионовна тяжело вздохнула. Хайков был ее любимчиком, ее гордостью. Достала из сумки папиросы, предложила Арине и Филе.

Это было очень странно — вот так запросто курить с профессором Орловой. Как для древнего грека выпивать с богами.

Но все-таки это был немного экзамен. Вера Илларионовна не преминула подробно расспросить Арину чуть ли не о каждом примечательном случае, с которым та столкнулась за войну. Очень обрадовалась, узнав, что Арина работала с Александром Зиновьевичем.

— Изумительно талантливый юноша был. Чуть ли не первым в мире заинтересовался Особыми ранениями. Кстати, Антоша в последние годы тоже интересовался Особыми. Чем именно, честно говоря, не вникала. Говорил, будет сумасшедший прорыв. Но вот… не удалось…

Помолчали. Арина вспоминала Хайкова. Почему-то только по частям: длинные ловкие пальцы, в которых, казалось, было больше суставов, чем положено природой. Глаза цвета неба, смотрящие сквозь людей, тонкую полуулыбку…

— Странно. Так мало знакомых в Левантии осталось, а комнату не снимешь, — вздохнул Филя. Он не любил Хайкова — точнее, просто не выделял из череды вредных преподавателей, смеявшихся над его неуклюжестью.

Фраза эта прозвучала настолько некстати, что Вера Илларионовна и Арина одновременно осуждающе посмотрели на Филю.