На что Моня серьезно возразил, что усы и Шекспир вряд ли впишутся в план культработы ДК имени Дзержинского.

Но в этот раз Моня провозгласил: никакого балагана. Все будет серьезно, торжественно, а местами, возможно, даже печально.

— А в честь чего такие строгости? — украдкой спросила Арина у Шорина.

— Так окончание войны. Для Мони — самый важный праздник. Япония капитулировала. Личный День Победы.

Арина понимающе кивнула.

Так получилось, что она пришла раньше остальных. Но окно было открыто, а значит, гостей уже ждали.

День у Мони был выходной, Арина с утра его не видела, так что стоило найти его, хоть поздороваться.

В комнате его не было, на кухне тоже. Арина уже решила, что Моня, пригласив гостей, сам под шумок сбежал (либо готовит какой-то очередной масштабный сюрприз), как Цыбин в трусах и майке чуть не сбил ее открывающейся дверью «кельи».

— Милая моя, давай, не привлекая внимания, на выход. Это скучные люди, будут говорить только о поэзии… А завтра мы обязательно сходим в кино!

Моня за локоток вывел из своего убежища очаровательную девушку лет двадцати, не больше.

— Ох, Арина Павловна, вы уже пришли? — Моня повернулся к Арине и изобразил лицом умоляющую пантомиму., — Я буду буквально через пять минут.

— Не торопитесь, Мануэль Соломонович! Мы еще не закончили обсуждать последние творения имажинистов, к футуристам даже не приступали, так что времени еще вагон! — в тон ему ответила Арина.

Моня украдкой пожал ей руку — и скрылся у себя в келье.

Арина немного позавидовала Моне. Вокруг нее был мир из папиросной бумаги, который можно было прорвать любым неосторожным движением. А вот Монин мир был плотным, разноцветным — в нем были юные девушки, которых приятно водить в кино, друзья — любители поэзии, морские волны и лимонного цвета солнечные лучи.

Но ведь она знала, что война очень много отняла у Мони. Как он сумел удержать свой мир, не дать ему истончиться? Вот умеет человек быть счастливым.

Арина вышла в комнату, когда девушка, по ее расчетам, должна была уже уйти. В окне показались холеные сапоги Шорина.

Разумеется, собеседник из него так себе, но Моню он знал лучше любого — так что можно было хоть попытаться его расспросить.

Арина вылезла из окна, делая вид, что просто решила покурить на свежем воздухе.

— Тоже поэзию не любишь? — спросил Шорин многозначительно.

— А ты откуда про поэзию знаешь? — усмехнулась Арина.

— Да тут каждую неделю, а то и чаще выбегает какая-нибудь юная дева с криком, что не готова тратить свою молодую жизнь на обсуждение Левантийской поэтической школы. А я видел, как Моня вокруг тебя на пляже увивался. Но учти: раз начал про «поэзия — это скучно» — все, любовь ушла.

— Не, я покурить. Муза сбежала чуть раньше. Тебе никогда не говорили, что о некоторых вещах лучше не говорить посторонним?

— Ну какая ж ты посторонняя? — искренне удивился Шорин. — И я не чтоб насплетничать. Просто если он тебя бросил — ты же переживать будешь. А он такой… Легкий. А ты вот не такая.

— Давыд! А ты — легкий?

— Да не знаю. Я по-другому легкий. Вот просыпаюсь — и думаю, а есть ли я вообще. Раньше я был такой весомый, всем нужный, на мне Родина держалась… А сейчас — фантик конфетный. Дырка от бублика. Легкий…

Арина с интересом посмотрела на Шорина. Он, кажется, прочел ее мысль. Ей хотелось рассказать Шорину про то, как чувствует себя она… А как? Арина удивилась — она представляла себе тонкий бумажный мир, космическую пустоту за его тоненькими стеночками, но совершенно не представляла себя. Какая она? Легкая? Тяжелая? Холодная? Горячая? Большая? Маленькая?

Но договорить им не дали — из окна замахали, мол, вечеринка начинается.

Среди гостей Арина заметила Васько и удивилась. Она понимала, что раз он теперь при Даше — то как бы входит в их компанию. Но все равно ощущала его человеком «не своего круга». Хорошим, приятным коллегой, милым человеком, но не своим.

Добрый Ангел называл Васько за глаза «своей личной машинисткой» и утверждал, что единственная задача Николая Олеговича — набивать на допотопном «ремингтоне» с ятями все те сведения, которые Ангел притаскивает ему в клювике. Арина окорачивала юного нахала, напоминала, что Николай старше по званию и по должности, но в душе была с ним согласна.

Васько звезд с неба не хватал. И был очень тихим — то ли заикания своего стеснялся, то ли просто не любил праздную болтовню.

А тут вон, сидел, примостившись на подлокотник Дашиного кресла, торжественный, даже в галстухе.

Остальные выглядели какими-то немного смущенными.

Моня вышел к гостям — и Арина присвистнула. Такого иконостаса она, признаться, никогда не видела. Одних Красных Знамен — три штуки. А уж по медалям «за взятие» и «за оборону» можно было изучать географию.

— Хочу попросить прощения у всех женщин, на грудь которых имел неосторожность пялиться. Кажется, я понимаю, что вы испытывали, — вздохнул Моня, немного покраснев, но явно не без удовольствия, — в общем, если вы мне позволите снять пиджак со всей этой мишурой, буду благодарен.

Общий смех был воспринят как разрешение, и пиджак перекочевал на вешалку.

Моня по традиции представил каждого из присутствующих. Отдельно задержался на новеньких, в том числе на Васько.

— Дорогие новички, так как праздник мой, первый тост мне говорить как-то неудобно. Так что прошу желающих.

Все трое спрятали глаза. Но тут Васько невнятно вскрикнул — Арина видела, как Даша толкнула его в спину.

— Коля? А давай, скажи, — кивнул ему Цыбин с улыбкой. Васько встал и поднял стакан.

— З-з-з-з-з-за.. — начал он, мотнул напряженно головой, попытался еще раз начать, потом вздохнул, отхлебнул из стакана и продолжил уже бодро: — За то, чтоб косоглазые больше к нам не лезли.

Шорин зло посмотрел на Васько и с грохотом поставил стакан на подоконник.

— Извините, за такое пить не буду.

Раздался шум опускаемых стаканов. Почти все присутствующие отодвинули от себя коньяк — и теперь смотрели на Николая.

— А что? Что я такое сказал? — Васько удивленно оглядывал присутствующих.

— Это Левантия, детка. Привыкай, — улыбнулся Цыбин, — здесь так не принято. Вот эти все «узкоглазый», «черный», «носатый» — это ты в своей столице оставь. Мы так не говорим. Ты вообще знаешь, кто такие левантийцы?

— Ну, жители Левантии…

— Если в словаре посмотришь — получится что-то типа католиков, живших в Средневековье на Ближнем Востоке. Ну и их потомков. Знаешь, при чем тут мы?

— При чем?

Цыбин начал рассказывать, элегически глядя куда-то в пространство.

Все началось с трусоватого фаворита Анны Иоанновны, наотрез отказавшегося исполнять приказ императрицы и ехать строить новый город у моря, в местах окраинных, диких, полных лихим народом.

В назидание трусу Анна Иоанновна послала туда подарок фаворита — Сильвестра Пиццекато, шута, лично захваченного им у турков. Который, кстати, и был потомком левантийцев, хотя сам не очень понимал, что это значит. Но очень это слово любил.

А тот возьми — и справься. Город, конечно, получился дурацкий — был бы Сильвестр генералом — оказался бы генеральский, — но милый.

Было в нем все: итальянские уютные дворики и турецкие кривые переулки, белые церкви и синие минареты, северные березы и южные платаны.

И люди в этом городе поселились такие же пестрые. Самые странные смеси кровей текли в их венах. А уж в венах их потомков… Порт, где девушки красивы и темпераментны, а ночи темны, привлекал одиноких моряков со всего мира, добавляя новые оттенки кожи, разрезы глаз и акценты в левантийскую толпу.

И гордились левантийцы своими пестрыми предками, каждый помнил имена и происхождение пращуров если не до Адама, то хотя бы до основания Левантии.

И когда в Левантию пришли Советы и стали выдавать какие-то бумажки с графой

«национальность», начался самый цирк. «Мама гречанка, наполовину шведка, отец — румын, по маме — калмык» — далеко не самая странная генеалогия из тех, с которыми пришлось столкнуться товарищам комиссарам.