Но все внимание Арины было обращено к Ангелу. Одет он был неброско — рябчик, кепочка, теннисные парусиновые туфли… Но вот рядом с ним… «Так вот ты какая, Гамильтониха», — подумала Арина, глядя на статную белокурую барышню, которая уверенно держала Ангела под руку и поглаживала по плечу. Она была одета в весьма откровенное вечернее платье — синее, шелковое, струящееся до земли. Платье выглядело несколько неуместно для пикника на пляже, зато подчеркивало весьма соблазнительные округлости Наташи, приковывая к ней взгляды всех окружающих.
— Немецкое. Говорят, это не платья вовсе, а ночные сорочки и комбинашки такие, — заметив направление взгляда Арины, прошептала ей в ухо одна из стажерок. Обычно стажеры Арину побаивались, но, видимо, слишком уж хотелось посплетничать о Гамильтонихе.
— Да вряд ли. Неужели в такой красоте спать? — ошарашенно прошептала Арина.
— Точно говорю. А еще она старше Иосифа Ваньшеневича лет на пять. Или вообще на шесть!
Арина близоруко сощурилась. Наверное, стажерка была права. И шикарное платье было всего лишь сорочкой, и ее туфельки на каблуках и толстый слой пудры на лице мало подходили для выезда на природу. А впрочем, — усмехнулась Арина, — девочка просто сохнет по Оське, вот
и говорит гадости про Наташу. Наверное, и сама Арина, как любящая мамочка, немного ревновала Ангела к этой красотке. Но, с другой стороны, приятно, что мальчишка с улицы возмужал и завоевал такую звезду. Арина хотела поделиться своими сумбурными мыслями с Моней и наконец заметила, что ни его, ни Шорина среди сотрудников не было.
— А где Моня? — шепотом спросила Арина у Лики.
— Так они с Давой прямо на место приедут. На личном транспорте.
Арина пожала плечами. А неплохо живет особый отдел — вот у некоторых сотрудников личный транспорт завелся. Интересно, какой? Неужели лошади? Арина вспомнила, как эти два кентавра красовались на лошадях перед УГРО, — и вздохнула.
Она перевела взгляд туда, куда умчались в мае эти двое на своих скакунах, — и увидела… Нечто ярко-красное.
Присмотревшись, она поняла, что перед ней — женщина весьма нескромных форм, затянутая в облегающее алое платье в белый горох, в шляпке с маками (каждый — с кулак размером), с гитарой, украшенной малиновым шелковым бантом, и сама раскрасневшаяся от жары и быстрой ходьбы.
Подойдя ближе, женщина оказалась Дашей, разозлившей Арину на первой встрече у Цыбина нелепыми подозрениями.
— Арин, который тут Николай Олегович? — пропыхтела Даша ей в ухо.
— Вот он, — Арина указала на Васько
Васько оглянулся — и его взгляд выразил заинтересованность. Но он тут же сурово нахмурился — и отвернулся гордо и независимо.
— Вы та самая Дарья, за которой Мануэль Соломонович просил меня присмотреть?
— Она самая, — Даша решительно взяла замершего Васько под руку.
Во двор УГРО въехал грузовик. Арина с уважением посмотрела на Якова Захаровича — ну да, в катафалке все вряд ли бы поместились.
Рябчики чуть не подрались за право помочь Гамильтонихе и Даше взойти на борт грузовика. Ангел и Васько вежливо, но решительно отстранили нахалов и чуть ли не на руках втащили дам в грузовик. Арина разозлилась — ей никто помочь не спешил. Впрочем, сама справилась, не больная.
Доехали до вполне живописного пляжика, расположились. Кто-то полез в воду, кто-то тут же принялся культурно закусывать, кто-то гонял мяч. Арина уткнулась в книгу, но буквально через десять минут закрыла — ничегонеделание вместо отдыха причиняло беспокойство. Она слишком привыкла, что отдых — это когда падаешь на кровать или на сколоченные наспех нары, на стул, на землю, подстелив шинель, — да куда угодно и засыпаешь мертвым сном.
Издалека раздался рокот какой-то машины. Арина по привычке вскинула голову — иногда этот звук означал надежду, иногда — наоборот. Она помотала головой. Сорок шестой год. Левантия. Просто машина просто едет мимо пляжа.
Арина оглянулась по сторонам. Никто, кроме нее, кажется, не среагировал на звук. Евгений Петрович показывал рябчикам какие-то хитрые обводки, Даша закладывала в Васько уже, кажется, пятую котлету подряд, а тот млел и жмурился, как кот, Ангел пел своей Наташе что-то тихое
и романтичное, путаясь в струнах Дашиной гитары. Нормальные люди.
Вскоре стал виден источник шума. Серебристый, матово поблескивающий мотоцикл с двумя седоками.
— Трофейный. БэМэВэ! — с придыханием произнес кто-то из рябчиков неподалеку от Арины. Подняв тучи песка в красивом развороте, мотоцикл остановился на пляже.
Шорин и Цыбин спешились. Выглядели они непривычно.
Франт Моня облачился в выцветший рябчик, галифе и сапоги, явно знавшие лучшие времена. Шорин же был, как всегда, в форменной одежде, но мятая добела застиранная гимнастерка, заляпанные чем-то черным галифе и сапоги, хоть и вычищенные, но залатанные выглядели странно после идеальной милицейской формы. Наряд, в котором ходил каждый второй левантиец, на Шорине казался тряпьем.
— Кто желает мороженого? — Моня повернул к публике большой синий ящик, висевший у него на спине, — Мы тут целый ларь купили! На всех хватит!
Тут же выстроилась очередь из практиканток. Подтянулись и некоторые парни, и даже Евгений Петрович встал.
Моня минутку поизображал услужливого официанта, но потом приставил к ларю кого-то из рябчиков, сбросил штаны и сапоги и полез в море.
Давыд же достал тряпку — и принялся полировать и так сияющий мотоцикл. Вокруг него сгрудились рябчики — и внезапно Лика.
Арина навострила уши — она уже давно не видела заинтересованную Лику.
— Давыд, я Конотопской эскадрильей командовала, чуть ли не за все самолеты Юго-Западного фронта отвечала, что я, какой-то мотоцикл не смогу сто метров провести? — канючила Лика, — Ну дайте покататься!
— Это не «какой-то мотоцикл», это практически боевой товарищ. И, простите, коня и женщину ни с кем не делю, — отрезал Шорин, полируя бензобак тряпочкой.
— А он у вас проходит как конь или как женщина? Уж больно вы за ним… ухаживаете, — Лика не стала дожидаться ответа, презрительно фыркнула и отошла.
Арина хихикнула. Не ее одну раздражает невоспитанность Шорина. Хотя, кажется, Моня называл это «непосредственностью».
Непосредственный Шорин закончил полировать свой мотоцикл, набрал полную миску мороженого и присел рядом с Ариной на песок.
— Арин! Ты часом блокнотик не прихватила?
— Нет. Не хочу читать при людях… Это все-таки довольно личное.
Они сидели над Мариниными блокнотами по два, а то и три вечера в неделю уже где-то месяц. Это было очень странное времяпрепровождение: Арина, не выбирая, читала какой-то кусочек. Это мог оказаться список покупок, или описание места преступления, или очередной фрагмент размышлений Марины — но почему-то каждый раз из этого кусочка чужих записей получался долгий разговор. Иногда — шутливая перебранка, иногда — серьезная беседа.
Казалось, они оба вспоминают какие-то полузабытые слова. Марина писала из прошлого, из мира, который еще не рухнул. Где все были живы, дома и памятники — целы, звенели трамваи и исправно работал водопровод. Где можно было выбрать, какой борщ вкуснее: панский на говядине, жидовский на курице или обычный, на свином мосле. А еще можно было сидеть в библиотеке — и выписывать из сборников фольклора все, что относилось к драконам.
Но когда они переходили от записок Марины к собственным воспоминаниям, дело иногда заканчивалось спорами — они помнили слишком разные детали. Арина удивлялась, насколько разным был «нормальный, целый мир» для нее и для Шорина. Вот с Моней, когда они вспоминали что-то из «того мира», было куда проще — они читали одни книги, ходили по одним улицам, любили одни сладости… А Давыд — как будто с другой планеты… Арина не сразу поняла, в чем дело. Неужели разница в четыре года, которая была между ней и Шориным, настолько принципиальна? А потом как-то у Мони зашел спор, как надо было поступить, чтоб принести максимум пользы на войне (да, бывало, что спорили у Мони о серьезном — тот только качал головой и убирал со скатерти лишний алкоголь). Кто-то говорил, мол, если Родина зовет — надо идти не раздумывая — куда пошлют, кто-то — что подождать, оценить ситуацию — и выбрать место, где можешь сделать больше других. Когда дошла очередь до Шорина, тот пожал плечами: «Да я с двенадцати лет военнообязанный. Служу с двадцати одного. Куда пошлют. Как отец, как дед, как прадед. Я не человек, а орудие. Нет у пушки права выбора». Конечно, пьян был на грани приличия… Но вдруг Арине стало как-то грустно за него — ведь, получается, он нормальную жизнь-то только в детстве и видал. Впрочем, как многие на этой войне — пришедшие со школьной скамьи.
