Михайло Пушара был арестован позже — на репетиции церковного хора, который разучивал песни о «косовских героях»[30].

Известно также, что человека, который сразу после выстрелов бросился к Принципу и выхватил у него из рук пистолет (так он по крайней мере утверждал), звали Анте Велич.

…Принцип, пока его били, пытался покончить жизнь самоубийством. Он принял яд, но его только стошнило — очевидно, препарат был невысокого качества. Один из свидетелей позже рассказывал, что видел, как Принцип поднял пистолет на уровень своей головы, но выстрелить не успел, так как он ударил его. На суде Принцип признал, что это правда — он действительно хотел застрелиться.

Досталось ему сильно — несмотря на попытки некоторых людей из публики защитить его, на него обрушился град ударов. Студент-теолог Пузич после выстрелов схватил террориста за шиворот. Принцип направил на него револьвер, но кто-то еще схватил его за руку. Потом его начали бить саблями набежавшие офицеры и полицейские. Вероятно, били они его всё же плашмя или не вынимая сабель из ножен. Пузич же считал, что сабли у них были не заточены, — один из ударов пришелся по его руке, но, кроме синяков, никаких следов не оставил.

Другие наносили удары кулаками, зонтиками, тростями и даже шляпами. Пузич в это время заметил лежавшую в нескольких шагах от тротуара бомбу. Он подозвал одного из офицеров. Теперь уже и все остальные обратили на нее внимание. «Неслыханная паника овладела мной и всеми, стоявшими вблизи… — рассказывал Пузич. — Наконец полиция набралась храбрости и начала разгонять народ… Какая-то барышня упала на землю, и толпа растоптала ее ногами».

Около четверти двенадцатого Принципа привели в полицейский участок, где первый допрос с него снял следователь окружного суда Сараева Лео Пфеффер. Вообще-то тот сначала собирался заняться делом Чабриновича, которого доставили в полицию ранее. Но пока велись приготовления к допросу, пришло известие об убийстве эрцгерцога, а вскоре привели и самого Принципа.

В воспоминаниях, изданных 20 лет спустя, Пфеффер рассказывал о первом впечатлении, произведенном на него Принципом: «Худой, невысокого роста и весь в крови». За ним и сопровождавшими его в участок полицейскими еще бежали люди, которые норовили ударить или ткнуть его тростью или палкой. В полиции ему сначала перевязали раны, затем Пфеффер начал первый допрос.

Принцип говорил с трудом, и следователь сначала думал, что причина тому избиение, которому он подвергся после покушения. Но потом Пфеффер, по его словам, понял, что дело в другом. Вся комплекция Принципа говорила о слабости. «Трудно было представить, как он, такой мелкий, тихий и скромный, мог решиться на такое покушение», — недоумевал Пфеффер. Однако больше всего судью поразили его глаза: «Эти светло-голубые, ясные глаза ни в коем случае не были дикими глазами преступника. Это были живые, пронзительные и спокойные глаза, в которых сквозила как врожденная интеллигентность… так и бешеная энергия».

На первом допросе Принцип заявил, что уже два года думал о том, чтобы совершить покушение на какого-нибудь из высокопоставленных сановников Австро-Венгрии. Он сказал, что около месяца назад получил «пистолет-браунинг от одного комитаджа, имя которого не знаю», чтобы выстрелить в престолонаследника, так как он «символизирует высшую власть, чье ужасное давление ощущаем мы, югославы». Принцип также утверждал, что никто его не подстрекал на «это дело».

В этот момент ни Принцип, ни Пфеффер еще не знали, что Франц Фердинанд и его жена умерли от ран. Когда об этом стало известно, судья предъявил Принципу официальное обвинение в убийстве. Тот ответил, что не раскаивается в содеянном, но признался: «Мне жаль, что я убил герцогиню фон Гогенберг, потому что у меня не было намерения ее убивать».

Чабринович на первом допросе заявил, что не признаёт себя виновным, а идею покушения тоже вынашивал в голове уже около двух лет. Он назвал себя выразителем «радикально-анархических идей», которые направлены на то, чтобы «уничтожить нынешнюю систему с помощью террора»: «…я ненавижу всех сторонников конституционной системы и не ту или иную личность как таковую, а как носителя власти, которая угнетает людей». Он добавил, что хотел убить эрцгерцога, потому что, как ему известно «из журналов», он «враг славян вообще, а сербов в особенности».

Чабринович пытался доказать, что о его намерении бросить бомбу никто не знал. С Принципом, по его словам, он был знаком, но при встречах они говорили о самых обычных вещах, а об анархизме или терроризме — никогда. «Не знаю, собирался ли Принцип сегодня что-нибудь предпринимать против эрцгерцога так же, как и я. Но если он это и сделал, то без моего согласия, а я из этого могу только заключить, что нас связывают общие идеи», — заявил он.

Другими словами, на первых допросах и Принцип, и Чабринович сказали далеко не всё, что знали. Вероятно, они еще надеялись, что их товарищам удастся спастись.

Сразу же после допросов их перевели в военную тюрьму, где заковали в кандалы.

Тем временем тела Франца Фердинанда и его супруги готовили к погребению. В замке Артштетген и сегодня можно увидеть свидетельства о смерти, выписанные в Сараеве в день их гибели. Производить вскрытие и извлекать из тел пули не стали, чтобы не повредить лицо, «сохранившее гордое и величественное выражение». Франца Фердинанда обрядили в парадный мундир, а Софию — в белое платье. Затем гробы были опечатаны.

В понедельник 29 июня «Сараевски лист» вышел в траурном оформлении, с портретом эрцгерцога на первой полосе и набранной крупным шрифтом «шапкой»: «Черные дни». В передовой статье говорилось:

«Были дни веселья, дни воодушевления. Как их не помнить? Престолонаследник эрцгерцог Франц Фердинанд прибыл в сердце Боснии и Герцеговины… чтобы со своей супругой пробыть несколько дней в стране, которая пришлась им по сердцу. Народ их принял радостно, потому что это их посещение было настоящей наградой, и когда они неожиданно появились в Сараеве, приветствовал их, восторженно глядя в глаза своего будущего правителя…

Но в конце концов наступил последний день их пребывания в Сараеве — и в тот же миг чаша радости наполнилась до самого верха самой горькой печалью. И радость, и веселье вдруг были внезапно раздавлены под тяжестью ужасного, богомерзкого поступка, чьей жертвой стала драгоценная жизнь эрцгерцога престолонаследника Франца Фердинанда и герцогини Софьи Гогенберг…

В дни самой искренней радости и веселья наша родина пережила самое черное несчастье из всех бед, которые только могла пережить за несколько веков».

Вечером 29 июня похоронная процессия прошла по Сараеву. Гробы погрузили на поезд и отправили в Вену тем же путем, которым прибыл в Боснию Франц Фердинанд: на поезде до Метковича, потом на яхте до устья Неретвы, на линкоре «Вирибус Юнитис» до Триеста, а оттуда на специальном траурном поезде в Вену.

Третьего июля с погибшими простились в столице Австро-Венгрии. Церемония носила весьма скромный характер. Обсуждался вариант раздельного отпевания: эрцгерцога — в фамильной капелле Габсбургов во дворце, а герцогини — в обычной церкви; но император всё-таки настоял на совместном отпевании. При этом министр иностранных дел Леопольд фон Берхтольд не рекомендовал дипломатам присутствовать на похоронах — «во избежание повторного покушения». Не было на церемонии и близких родственников погибших — только их дети. На гроб с телом Франца Фердинанда, поднятый на возвышение, положили его ордена и знаки отличия, а на гроб его жены, стоявший прямо на полу, — только веер и черные перчатки, атрибуты придворной дамы, а не жены престолонаследника. Официальные лица безмолвно стояли по обе стороны от гроба Франца Фердинанда. Император ушел сразу же после короткой заупокойной мессы. На похоронах он не присутствовал.