В Сербии он учился в 1-й белградской мужской гимназии, затем в Белградском университете. На стипендию сербского правительства продолжил обучение в Вене. В 1912 году он отказался служить в армии Австро-Венгрии и стал эмигрантом. Вскоре переехал в Швейцарию, где жил и учился до своей ранней смерти в 1917 году.
Это, так сказать, внешняя сторона биографии Гачиновича. О ее внутренней стороне поговорим чуть позже. Тогда же, в феврале 1915 года, Троцкий попросил Гачиновича набросать свои воспоминания о том, как в среде боснийской молодежи созревала идея заговора. Они были опубликованы (без указания имени автора) 22 марта 1915 года в газете «Киевская мысль», с которой сотрудничал Троцкий. Это весьма любопытный документ, который, конечно же, нельзя оставить без внимания.
«Вы, русские, о нас знаете мало, — писал Гачинович. — Гораздо меньше, чем мы о вас…. Мы отстали от вас в смысле общественного развития на несколько десятилетий. И если бы вы заглянули на страницы движения нашей сербо-кроатской, вообще юго-славянской интеллигенции, то нашли бы там многие черты вашего собственного движения, каким оно было в 60-х и 70-х годах прошлого столетия. А мы знаем вашу идейную историю и любим ее, мы во многом воспроизводим ее на себе. Чернышевского, Герцена, Лаврова и Бакунина мы считаем в числе наших ближайших учителей. Мы, если хотите, ваша идейная колония. А колония всегда отстает от метрополии».
Деятельность молодежных кружков Гачинович сравнивал с «хождением в народ» русских народников в семидесятых годах XIX века: «Учащаяся молодежь, в большинстве своем деревенская по происхождению, спешит передать крестьянству свои познания, открывает курсы, основывает читальни и популярные журналы. В каникулярное время университетская и гимназическая молодежь организует учебно-пропагандистские экскурсии. В деревнях и городках Боснии, Герцеговины, Далмации, Кроации и Славонии устраиваются лекции по медицине, географии, политической экономии…» Он, впрочем, признавал, что в отличие от народников «мы пользовались в нашей деятельности несравненно более широкой свободой». А по мере роста движения пробуждалась и «политическая мысль».
В Швейцарии (в 1913 году он перевелся на учебу в Лозаннский университет) Гачинович познакомился с русскими революционерами-эмигрантами — старым народником, а потом и эсером Марком Натансоном, с социал-демократами Анатолием Луначарским и Юлием Мартовым, а потом и с Львом Троцким. Были у него контакты и с эмигрантами-анархистами.
Несомненно, эти встречи оказали на него сильное влияние. Начиналось-то «омладинское» движение в Боснии и вообще в славянских землях Австро-Венгерской империи действительно с тактики, похожей на «хождение в народ», — с упором на мелкие, повседневные дела и просвещение в надежде на «культурное возрождение». Но аннексия Боснии привела к его резкой радикализации. К тому же экстремизм, тактика «прямого действия», иначе говоря, политический террор, был в это время у молодежи в моде. Молодые боснийские радикалы знали не только о народовольцах и других европейских знаменитых террористах прошлого, но и об участниках совсем недавних событий — русских революционерах, действовавших в начале XX века, в частности во время революции 1905–1907 годов. В далекой от России Боснии их пример был по-настоящему заразителен.
Они остро чувствовали социальную несправедливость. На суде Принцип заявил, что пошел на покушение потому, что «народ страдает». Когда же его попросили объяснить, что он имеет в виду, он ответил: «То, что он полностью обнищал, и то, что на него смотрят, как на скотину… Я сам крестьянский сын и знаю, что там, на селе. Поэтому я хотел отомстить и не жалею об этом».
Повторим — Австро-Венгрия, особенно на поздней стадии существования, вовсе не была такой уж жестокой «тюрьмой народов». Империя медленно, постепенно, но всё-таки двигалась в сторону конституционного и демократического по тем временам государства как в социальном, так и в национальном вопросе. Но в начале XX века она еще оставалась «страной контрастов».
В 1901 году рабочий день был законодательно сокращен до десяти часов, запрещен детский труд и введен обязательный выходной — воскресенье. Еще в 1887 году был принят закон о компенсациях, связанных с травмами на производстве, и медицинском страховании.
В 1868 году было разрешено заключать браки вне зависимости от религиозной и национальной принадлежности. Разрешили и разводы.
Развивалась система образования, открывались начальные школы с обучением на национальных языках, но с обязательным изучением немецкого или венгерского. Интересное положение сложилось и в имперской армии: из национальных полков славянских было больше всего (35 из 102), австрийских и венгерских имелось по 12, румынских — 2, в остальных полках состав был смешанный.
Если в полку представители одной национальности составляли более 20 процентов личного состава, то их язык признавался языком полка и его знание становилось обязательным для всех остальных. При этом командным языком оставался немецкий. А вот среди офицеров преобладали австрийцы и венгры, затем шли хорваты, чехи и поляки. Сербов, словаков, русинов почти не было.
Особенность империи заключалась еще и в том, что различные ее части управлялись по-разному. В 1907 году в австрийских землях (Цислейтании) начало действовать всеобщее избирательное право, а в венгерской части двуединой монархии (Транслейтании) сохранялся имущественный ценз, из-за которого право голоса имело всего лишь семь процентов населения.
В венгерских землях намного сильнее было стремление «унифицировать» граждан — их всех объявили принадлежащими к «неделимой венгерской нации». Венгерский считался единственным административным языком даже в абсолютно невенгерских областях. На государственную службу принимали только тех, кто знал его на очень хорошем уровне. Другими словами, дня большинства невенгров она была недоступна.
Наконец, примерно пяти тысячам землевладельцам, включая императора, принадлежало около 90 процентов пахотных земель «Дунайской монархии», остальными десятью процентами владели около двух миллионов крестьянских хозяйств, а у многих крестьян земли не было вообще — они нанимались батраками или отправлялись попытать счастья в Америку, Аргентину или даже Австралию. За последние 40 лет существования империи из нее уехало более трех миллионов человек.
Так что, действительно, «страна контрастов». На процессе над участниками покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда судьи пытались опровергнуть слова подсудимых о «гнете», в том числе национальном, конкретными примерами изменений, происходивших в империи. Но общего языка они не нашли. Для судей был очевиден несомненный прогресс, для тех же, кого они судили, прогресс-то, может, и был, но «гнет» никуда пока что не исчез, и его нужно было ликвидировать, по их мнению, быстро, раз и навсегда.
Что касается Боснии и Герцеговины, то европейские преобразования и либеральные реформы мало затрагивали большинство ее жителей. Почти 90 процентов из них оставались неграмотными. Крестьяне в основном не имели своей земли и работали на землевладельцев. Эти крестьяне — кметы — по-прежнему должны были платить «хак» хозяину и десятину государству. С приходом австрийцев ничего не изменилось. Принцип хорошо знал обо всём этом, ведь он и сам был из кметов бега Сиерчича.
У крупных землевладельцев (в основном мусульман) было мало причин для недовольства австрийской властью. Зато для крестьян (в большинстве православных сербов) жизнь оставалась тяжелой. В 1910 году в Боснии вспыхнуло крестьянское восстание, которое подавили войска. В следующем году всё же началась реформа отношений между кметами и землевладельцами, но шла так медленно, что, по расчетам историков, должна была закончиться к… 2025 году.
Только около 20 процентов детей школьного возраста имели возможность посещать занятия. Причем число начальных школ в Боснии было в три раза, а гимназий — в пять раз меньше, чем в соседней Сербии. Лишь около трети государственных чиновников в Боснии были местными жителями, в подавляющем большинстве католиками.
