— Здравствуйте, барышня. Вы здесь проживать изволите?

Доброжелательность пропала втуне. Девчонка опомнилась, но, вместо того, чтобы визжать или падать, отшагнула назад и захлопнула дверь у него перед носом — Петр слышал, как с той стороны лязгнул тяжелый засов.

Вот ведь... лисичка.

— Барышня, — повысил голос Петр, — я вас не обижу. Поговорить хочу. Я — командир отдельного отряда ЧОН, который скоро будет здесь...

Куда там! Если девчонка и стояла под дверью, то либо ничего не слышала, либо не поняла. Либо просто растерялась.

Такое впечатление, что она тут год людей не видела и приняла его за упыря или еще какую нечисть из болот вылезшую.

Хорошо — осиновым колом не пырнула.

Выносить дверь не пришлось. Привлекать внимание стрельбой из нагана — тоже. К счастью. Первое Петру было просто не по силам — разве гранатой, и то без гарантии, а на второе, элементарно, жаль патронов. Это же не обесценившиеся ассигнации, которые на рынке отдавали и брали метрами, это во времена великих потрясений самая твердая валюта.

Тратиться не понадобилось. Дверь открылась во второй раз. Но вместо милой девочки в проеме маячил здоровенный мужик из тех, про кого говорили: "коня поднимет". Уже не молод: темная, аккуратно расчесанная, но не стриженная борода была вовсю посечена серебряными нитями седины. На голове красовался серый купеческий картуз. Широкие плечи плотно облегала синяя, местами штопанная рубаха. Черные штаны были заправлены в высокие сапоги.

Вряд ли мужчина, кем бы он ни был, ходил в доме при полном параде. Выходит, вышел специально встречать.

Темные глаза вцепились в Петра с подозрением.

— А ну, мил государь, перекрестись, — потребовал мужик. И подозрение переросло в уверенность, когда Петр отрицательно покачал головой:

— Религия — орудие классового гнета. Декретом от двадцать третьего января восемнадцатого года церковь отделена от государства.

Мужик набычился:

— Либо крестись, либо я тебе сейчас башку от тела отделю, безо всяких декретов. Нам тут, в доме, нечистая сила не нужна.

— О как! — Петр шевельнул бровью, — А как же, говорят, что вы тут колдуны все?

— Говорят что кур доят. А коров на яйцы сажают. Так что — сам перекрестишься, аль помочь маленько?

Командир отдельного отряда ЧОН широко улыбнулся, сложил руки троеперстием, поднес мужику едва не к самому носу и размашисто осенил себя крестом, приговаривая:

— Потушил ли керосинку — троеперстие коснулось лба,

Застегнул ли я ширинку... — ширинка оказалась застегнута и завязана;

Есть ли деньги на обед — правая сторона;

Не забыл ли партбилет, — левая...

Все ли правильно?

— Не упырь, — с каким-то даже сожалением согласился мужик. — А как же прошел? Ежели без креста и без антихриста?

— А ногами. Сначала левой, потом правой, потом снова левой.

— И отводка-то дедова пропустила...

— Не устояла. Против доброго слова и нагана редко что устоять может. Мне, во всяком случае, такого не попадалось.

Мужик еще немного постоял и, кажется, принял какое-то решение. Потому что посторонился, пропуская Петра в просторный, но плохо выметенный и здорово запущенный холл и через силу проговорил:

— Раз так... милости просим в кабинет. Для разговору.

"Пойдемте в нумера..." — фыркнул про себя Петр, но все же последовал за здоровенным мужичиной вверх по лестнице, на господский этаж.

Дом был пуст и первое впечатление неухоженности только усилилось, когда Петр понял, что в "кабинете" этот бородатый и живет. Спит, ест, курит... Характерные запахи смешались с амбре от ношенных портянок.

Мужик устроился на хозяйском стуле, выложил локти на стол.

— Павел меня зовут. Егоров сын, по фамилии Евсеев.

— Петр Борисович Лейба, — отрекомендовался гость. — Вы хозяин Мызниковой усадьбы? Или управляющий?

— Господь с ва... — вспомнив о сложных отношениях незваного гостя и господа, Павел Егорыч осекся. — Хозяин последний еще зимой преставился. Управляющий поехал в город, бумаги у новой власти выправлять — и так и сгинул. Не знаете, что с ним случилось?

— Когда это было?

— В аккурат на Емельянов день.

Петр прикинул по времени.

— Точно ничего не скажу, искать нужно. Хотя, если не вернулся — либо чрезвычайка его забрала, либо... в эти дни как раз тут банда Гриши Коновалова гуляла, мог и попасть под горячую руку. Бумаги-то выправлять, небось, с денежкой ехал?

Приняв слова Петра за намек, Евсеев занырнул в стол и вытащил оттуда небольшой кисет, как для махорки. Кисет этот он выложил на стол, в аккурат посередине, но горлышком — к Петру и смиренно попросил:

— Уж посодействуйте, Петр Борисыч, за долю малую... Это не ерунда какая-нибудь новодельная, полновесные николаевские десятки.

Петр адресовал Евсееву вопросительный взгляд.

— Скажите там, в комитете вашем... не пройти, мол, в усадьбу. Нет дороги. Сами видите — взять тут нечего, а из людей только мы с Лизаветой остались. Не след бы тут чужим появляться, еще обидят барышню.

Возмущаться Петр не стал. Он, как никто, знал, что случалось всякое. И обидеть барышню очень даже могли. Тот же боец Ильин...

— Посодействуете?

— Что ж не уехали, пока здесь Юденич стоял?

— Хозяин не велел, — развел руками Евсеев так, словно ответил на все вопросы разом.

— А своей головы на плечах нет! И что мне теперь с вами делать прикажете? Про положение дел с усадьбой я обязан доложить и я это сделаю, как только вернусь. Вы не хозяин. Документов на усадьбу никаких нет. Владелец помер, значит — ничья усадьба. И подлежит национализации.

— Да пес бы с ней, с усадьбой, — вздохнул мужик. — Мне бы Лизоньку уберечь.

— Дочка?

— Дочка, — торопливо закивал Евсеев так, что сразу стало понятно — врет. И так бездарно, что на первом же допросе правда вскроется. Понял это и сам Павел Егорович.

— Что будет с барышней-то? Отпустят? Или... расстреляют?

Вот как было ответить на этот вопрос? Если честно — зависит от того, кто дело решать будет.

— Документы у нее... хорошие есть? Надежные?

Евсеев промолчал так красноречиво, что все дальнейшие вопросы отпали сами. Кроме одного.

— Так что, не посодействуете? Она ж ребенок совсем.

Это была та грань революционной борьбы, которую Петр терпеть не мог. Того же Гришку Коновалова вместе с "братишками" его отряд охотно и без малейших угрызений, повязав, выгнал к ближайшему оврагу, поставил на колени и оделил свинцом в бедовые затылки. А потом закидали лапником и забыли, в каком месте.

И сны нехорошие никого не мучили, даже самых совестливых. Лили кровь как воду — получите и распишитесь, это было только справедливо.

А барышня Лизавета... И впрямь ведь ребенок. Испуганный, одинокий. Думал ли Федор Мызников, когда строил свою усадьбу, что место-то не совсем удачное. Зажато в углу уезда меж каньоном и железкой. Все более-менее проезжие дороги перекрыты такими же отрядами и рабочими патрулями — спасибо банде Коновалова, не скоро их еще расформируют. А лесом уходить... Один Евсеев сможет. С барышней — вряд ли.

Лошадь болотом не пройдет, на себе столько провизии и сменной одежды барышня не утянет. Да и ночевки на холодной земле... простынет, застудит легкие — и в аккурат к зиме отойдет.

Нет, это точно глупая затея.

Павел Егорович терпеливо ждал, что надумает Петр и эта овечья покорность без слов сказала ему, с кем он имеет дело. Не родственник Мызниковых ни с какой стороны. Просто старый слуга, который с младенчества при хозяевах и предан им как собака.

— Остальные где? — спросил Петр.

— Так разбежались. Давно уже. Большая часть с Юденичем ушли.

— Умные люди, — фыркнул Петр. Если б эти... неуделки их послушали, насколько проще была бы сейчас жизнь.

— Павел Егорович, — Петр положил руки на стол. Повеселевший взгляд Евсеева метнулся, было, к кисету. — Доложить о том, что происходит в усадьбе я обязан. Сюда пошлют уполномоченного. Поговорите с ним. Может — договоритесь. Все же ни вы, ни Лизавета... Павловна?