ГБПОУ по специальности "реставрация" мама еще стерпела, это было близко к ее любимым картинам и статуэткам... А вот летние шатания по всяким игрищам, капищам, стойбищам и взлеталищам оказались не в кассу.

Последние годы мы очень старались понять друг друга. Ради папы. И иногда даже получалось. Может быть, это просто кризис взросления?

Мама приняла ссылку спокойно и доверчиво, как и все объяснения папы. А я... я видела в них нестыковки.

Взрыв машины — акция устрашения, никак иначе это понять нельзя. Но если пугают, значит, планируют договариваться. С позиции силы, да, но — словами через рот.

В прошлый раз ничего не предлагали, в папу просто выстрелили и чудом не убили. А если он уверен, что это те же самые, то... что изменилось в раскладе? И — нужно ли мне об этом знать, чтобы защитить маму.

Папа осторожен и с ним Багров, я... мой бонус — крепкие нервы. А вот мама — слабое звено. Еще одна такая "акция устрашения" и она сломается.

Но, может быть, я зря переполошилась? До нас пойди доберись, здесь даже дачников не водится, глухие места. И уезжали мы скрытно.

Может и обойдется.

...Свет с непривычки показался слепящим, но не был даже ярким, из трех светильников горели лишь два, кое-как разгоняя клочья тьмы по углам. Но этот щадящий свет позволил рассмотреть подробно стол — красивый, с позолоченной резьбой и старинный чернильный прибор, большой и основательный, в виде домиков под перовые ручки. Чернильницей был колодец.

— Что ж ты, Лизонька, натворила-то... — густой, сочный голос звучал огорченно и немного растерянно.

Голос принадлежал мужчине. Он стоял в углу кабинета, почти загораживая собой этажерку. Ему было не сложно — плечи вполне могли поспорить шириной с мебелью. Мужчина был немолод, уже за полтинник, борода вовсю серебрилась, а про голову сказать было сложно. На голове волос почти и вовсе не было.

Мужчина в синей рубахе навыпуск и черных штанах, заправленных в высокие сапоги с тревогой смотрел перед собой и в кабинете выглядел хозяином.

— Так получилось, — коротко отозвался второй голос, женский. Вернее, девичий. Его обладательница стояла у дверей и с вызовом смотрела на мужчину, а тонкие руки нервно комкали красивое бежевое платье в пол, из набивной ткани и с кучей оборок по подолу. Светло-русые волосы были убраны в валик.

— Плохо получилось, Лизавета Андреевна. Его теперь искать станут...

— Степку-батрака? Да кому он нужен? — вздернулась девчонка. Взрослая, но, по повадкам, совсем девчонка.

— Ты же его видела, Лизонька? Сапоги новые, вся одежа справная, щеки сытые. Видать по всему, что кому-то сгодился.

— Много их таких, — Лизонька дернула плечом, — думаешь, Павел Егорыч, за каждым взвод солдат пришлют? А и пришлют, так прабабкина защита не впустит.

— Степку-то впустила? — резонно возразил мужчина.

— Ну... мало ли. Случайность.

— Случайности, Лизавета Андреевна, они на то и случайности, чтобы время от времени случаться, — ответил мужчина. — Что один раз произошло, то и другой — может.

— И что делать думаешь? — девушка как-то враз растеряла свой воинственный пыл и глядела на мужчину с надеждой.

— Думаю, здесь тебе оставаться нельзя, — тот глубоко вздохнул и словно решился, — уходить надо. И обязательно до зимы.

— Уходить? — растерялась девушка, — как? Куда? Поезд, говорят, не ходит.

— Врут. Но поезд нам не подойдет, на нем документы спрашивают. Так что — на лошадях. А куда? Думается мне, девонька, к тетке твоей прорываться нужно. Ирина тебя примет.

— В Варшаву? — глаза девчонки стали круглыми, даже не по пятаку, а по червонцу, — Это каким же чудом мы туда попадем?

— Да хотя бы и чудом, — уже увереннее прогудел мужчина, — а ехать нужно. Здесь я тебя, Лизонька, не сохраню.

Девушка, словно враз ослабев, опустилась на коротколапую банкетку.

— Но... ты же не отправишь меня одну, Павел Егорыч, а?

Мужчина вздохнул:

— Куда ж я от тебя, сиротинки. А дом... что — дом. Авось Гайтанка сохранит. А и не сохранит, пожгут, все одно — кровь сохранить важнее. Может и проскочим. Времечко такое, что Авоська веревку держит, а Небоська петлю ладит. Но, может, и обойдется.

Вздрогнув, я сбросила с себя остатки сна. Почти рассвело. Полпятого, меньше? Какой-то певчий дрозд орал под самыми окнами так вдохновенно, словно пробовался в Ла-Скала.

Странный сон. Яркий, подробный. Хотя, может, от старой свечи чего нанюхалась? Догорела почти до конца. Неосторожно было так засыпать, но гасить пламя как-то очень нерационально не хотелось.

Взгляд, который поймал меня на террасе... Он все еще был здесь. Я чувствовала его кожей и от этого было сильно не по себе.

Что ж, разведка прошла вполне успешно, пора до дому?

Я покрутила старинный подсвечник с оплывшей свечой. Весь в зеленой патине, тяжелый, с основательной каменной подставкой и украшенный резными земляничными листиками. Крутейшая вещь, музейная. Эх, забрать бы! Нельзя. Ничего нельзя, иначе могу отсюда и не уйти живой. Случалось такое, и, если верить народным байкам, даже прямо здесь случалось. Так что техника безопасности — наше все!

Я снова запалила остатки свечи — должно хватить и перочинным ножом срезала выбившуюся прядь волос.

Ненавижу этот запах до тошноты, но — надо!

Горящие волосы затрещали, а я, молча извинившись перед дроздом, затянула, не в лад, но вдохновенно:

Vivre

Pour celui qu'on aime

Aimer

Plus que l'amour même

Donner

Sans rien attendre en retour...

Обалдевшее эхо понесло по этажам арию Эсмеральды.

Все! Рвать отсюда, пока пахнет дымом и гуляют по усадьбе отголоски эха.

Успею?

Должна!

Мама ревела, свернувшись клубком на краю старой тахты, прямо на вытертом, аляповатом покрывале.

— Что случилось? — спросила я. Не ее, маму в таком состоянии трясти бесполезно. Хозяйку. Какую-то дальнюю родственницу папы, что-то вроде сестры мужа кузины... Словом, нашему плетню троюродный забор.

— В местных "Новостях" передали: в доме вашем пожар, а Паша в больнице. Состояние стабильно тяжелое.

Я покачала головой:

— В армии бы вам, тетя Оксана, цены не было. Докладываете хорошо: сжато и по существу. Давно она так? — Я мотнула головой в мамину сторону.

— С тех пор, как я ей мобильник не дала, — пожилая женщина осуждающе покосилась на вздрагивающую маму, но все же укрыла ее мягким коричневым пледом. Рыдания стали глуше и как будто реже.

— Потерпите, — попросила я. — Это пройдет. Как только выяснится, что с папой.

— Что с ней такое?

— Да, в общем, ничего фатального. Просто острая реакция на стресс. И воображение слишком живое, а терпения ни на копейку. Не выносит неизвестности, сразу начинает всякие ужасы выдумывать.

— Вот оно что! Тебе не передалось? — Спросила тетя Оксана. Словно речь шла о какой-то наследной болезни. Я невольно улыбнулась:

— Нет, у меня истерик не бывает. Я в папу удалась. Давай-ка ей лекарство дадим, да займемся делами.

— Может, лучше самогонки? — с сомнением протянула хозяйка.

— Самогонки обязательно. Только не ей.

Через пятнадцать минут, закончив с неотложными делами мы уселись на кухне и, действительно, дернули по пятьдесят граммов "для снятия стресса", которого ни у одной из нас не было.

— Не сердитесь, тетя Оксана. Мама просто папу очень любит.

— Себя она любит, — буркнула хозяйка, — больше всех.

— Не без этого, — согласилась я, — ну так и хорошо же. Себя любить. Все психологи говорят, что это правильно.

— Психологи и не то скажут, только заплати, — фыркнула хозяйка, прибирая корочкой ржаного хлеб остатки омлета с тарелки, — а я думаю так: Юле, наконец, взрослеть пора. Я вот сколько смотрю на нее — умная женщина и вроде не стерва, а как ребенок маленький.