— Павловна, — торопливо закивал Евсеев.

— Вы не являетесь представителями класса эксплуататоров. Напротив, вы — угнетенные крестьяне. Возможно, даже работа найдется, прямо здесь, в усадьбе. Паек дадут. И с документами что-нибудь решится. Думаю, документы Лизаветы Павловны сгорели при пожаре... Денег я не возьму.

— Иначе никак не получится?

— Это все, что я могу сделать.

— Благодарствую, — тихо кивнул Евсеев. И встал из-за стола, заняв, разом, пол комнаты. Петр тоже поднялся, повернулся к двери.

Удара здоровенным кованым подсвечником по затылку он не ждал. Уж больно мирно вел себя Евсеев и неподдельно боялся. Но, выходит, за своего детеныша и заяц озвереет. Деревянный, давно не метеный пол оказался совсем рядом, руки завернули за спину. Петр попытался дернуться, но Евсеев навалился сверху и с очередной вспышкой боли сознание погасло.

Последнее, что успел подумать Петр — решится ли боец Ильин нарушить приказ. Был он парнем шебутным, с командиром часто спорил. Может, и не все еще?..

Второй раз что-то вроде сознания вернулось к нему, когда Петр почувствовал, что едет. Кто-то (Евсеев, кому больше? Не барышне же Лизавете) тащил его за ноги по длинному коридору и тихонько приговаривал:

"Вот и ладно будет... А то — придумал тоже. Уполномоченного, да работу. А то я не знаю, что за работа будет у одинокой, беззащитной барышни! Хорошо, если с одним уполномоченным заставит, а если со всеми подряд? Нет уж, нечего и думать".

— Куда тянешь-то? — Прохрипел Петр, — скажи, может, сам пойду.

— Сам не пойдешь, — неожиданно серьезно отозвался Евсеев, — туда никто сам не идет.

Заскрипела дверь. Упала на глаза темнота — комната была без окон. Евсеев, судя по звукам, достал огниво и вскоре на сквозняке заплясали огоньки свечей. Петр попытался извернуться и оглядеться, но лежа носом вниз получилось это не очень. Увидел лишь широкую каменную плиту без украшений и надписей и воткнутый в пол здоровенный нож.

— Убивать будешь? — Страха не было. Была обида — попасться так глупо и нелепо. И как раз тогда, когда революция уже победила, осталось только защитить ее и построить тот самый новый мир, о котором он мечтал.

Вдвойне обидно, что убьет его не пуля матерого, убежденного врага, а какая-то дурацкая, нелепая пародия на колдовской обряд. Мракобесие чистой воды.

— Убивать не буду, — неожиданно мирно возразил Евсеев, — Толку с тебя, мертвого. А Лизавете защитник нужен. Вот я из тебя защитника и сделаю. Будешь ее беречь, как родную — потому что на кровь ее обряд завяжу. Поможешь через ваши кордоны пройти — к Варшаве.

— А ну как не помогу? — Попробовал Петр.

— А не поможешь, по злобе ли, по глупости, из мести или еще из каких соображений... сто лет тебе туманом летать над болотами. Ну-кось, дай-кось... — Петр почувствовал, как его берут подмышки и переворачивают на спину, затаскивают на камень — он обжег холодом, но как-то быстро нагрелся до температуры тела.

Угасающее сознание уловило вроде как внизу голоса. Один был точно женский. Второй — как будто бойца Ильина. Все-таки ослушался?! Молодец. Выберемся...

Додумать эту мысль Петр не успел. Случились сразу две вещи: рукоять нож опустилась ему на лоб, а внизу прогремел одинокий выстрел.

Я посмотрела на Хукку. Видел ли он то же самое? И, если да — то что это было?

— Тебе же прямым текстом сказали... Хранителя из него сделали. Для девушки. На камне обряд провели, с кровью связали — а потом притопили. Чтобы поднялся и служил.

Пес шумно и презрительно фыркнул.

— Что-то пошло не так? — Догадалась я.

— Понятное дело. — Шаман тоже положил руку на холку пса, поверх моей. — Это же солдат революции, какой из него слуга? Такого и смерть не согнет, даже через обряд. Думать нужно, прежде чем шаманить, да еще на крови.

— И что будем делать? — Спросила я.

Хукку вздохнул.

— Исправлять чужие косяки. Как всегда. Пошли знакомиться, Рани. Времени мало, но — постараемся уложиться.

Через эту ограду я уже лазала, это было не сложно. Но Хукку сложил руки в замок и предложил "подкинуть", словно сажал на высокого коня. Я невольно улыбнулась — это было неожиданно и приятно.

— Идешь со мной. Дальше, чем на три шага не отходишь. Ни у кого, кроме меня, никакой еды-питья из рук не берешь. Имени не говоришь. Назад не оглядываешься. Ритуалов не творишь, молитв не читаешь. И, главное, никаких обещаний не даешь.

Вперед!

...Так вот каким этот сад — парк был тогда. Уютным, красивым. Немного асимметричным, но, приглядевшись, я поняла, в чем тут фишка. Разбивали его так, чтобы вид, приятный глазу, открывался из каждого "господского" окна.

Запустение уже коснулось его: никто уже давно, год — так точно, не подстригал кусты. Давно никто не мел и не выравнивал дорожки, посыпанные крупной речной галькой и сквозь них вовсю пробивалась трава.

Но замысел садовника был ясен, как теорема Пифагора.

Сто лет спустя от него не останется и следа — свободные пространства затянет серебристый неприхотливый ивняк, а под покосившейся беседкой будут жить лисы.

Призрак бежал впереди, помахивая хвостом, похожим на висящее полено и тревожно принюхиваясь. Хукку шел за ним, иногда отводя рукой ветки, опустившиеся слишком низко. Я брела последняя, стараясь попасть в след. Не то, чтобы это было важно... просто на тропах времени не стоит оставлять лишнего.

С каждым шагом тень дома словно обретала плоть, становясь... живой и настоящей. К моменту, когда мы подошли к лестнице, ступени выглядели уже вполне себе каменными.

— Рискнем? — Спросил Хукку.

— А нам что-то всерьез грозит?

— Ничего... кроме самой Глубины. Но время еще есть. Сутки только начались.

Призрак опередил нас, взлетев по лестнице и толкнул тяжелые двери лапами. Ничего у него, конечно, не вышло — не фанерка, чтобы пес вот так смог войти.

— Хорошо, — что-то про себя решил Хукку, — пойдем и мы. Постучим.

— А если не откроют?

— А мы настойчиво постучим...

Опасения оказались напрасными. Двери открылись.

Я во все глаза смотрела на здоровенного, как шкаф, человечища и понимала, что ничего не понимаю. Это был он. Тот, кого Лизавета называла Павлом Егоровичем.

Тот, который мне снился.

Ведьмин сон? Или еще проще — память крови?

Громадный мужик словно не видел нас, поднимающихся по ступенькам. Он смотрел только на Призрака и был не на шутку рассержен.

— Явился — не провалился! Ста лет не прошло, — гулким, низким басом выдал он.

Призрак, без малейших следов раскаяния, сунулся между ним и дверью, в холл.

— Да нет, как раз прошло... — заметил Хукку и наклонил голову в быстром приветствии, — Доброго дня, уважаемый. Мы не представлены, но придется это как-то пережить.

— Вы... кто? — Вскинулся хозяин. — Отворотка слетела?

Хукку хотел ответить, но тут из глубины дома раздался горестный вой черандака, и мы все, толпой, поспешили узнать, что так расстроило проводника. Едва в дверях не столкнулись.

Призрак скорбной тенью стоял над... мертвым телом. Парень, молодой, одетый в кожанку и буро-зеленые штаны лежал навзничь, словно споткнулся. Серая полотняная кепка валялась рядом.

Черандак повернул голову и уставился на мужика требовательным взглядом.

— Не успел прибрать, — повинился тот. За само убийство, что характерно, он никакой вины не испытывал, только за бардак в холле.

— Что случилось-то? — Мирно спросил шаман. — Не так же просто вы его.

— Нечего было руки распускать! — Звонкий гневный голос немедленно заполнил пустой холл до краев, отразился от стен и пошел гулять по пустым анфиладам. — Решил, что раз власть теперь его, так может с наследницей Мызникова как с доступной женщиной...

— Обидел он Лизоньку, — обстоятельно пояснил мужик, — схватил. По... — кхе... Лизавета Андреевна, шли бы вы отсюда. Вот, хоть чайку бы согрели.