Я ударил кулаком в сланец. Фриза! Тут и тебе было бы не понять, что я такое провыл.

Ее музыка вытекла вместе с мозгом из головы, разбитой о каменное дно каньона.

Камни. Скалы. Я хотел стать камнем, к которому лепился. Скалой. Если б меня не так сильно ударила ее двойная смерть, я бы сорвался. Если б она умерла как угодно иначе, только не спасая меня, я бы умер с ней. Но нельзя было теперь, чтобы она умерла зазря.

Мое сердце барабанило: рок-рок-рок, перекатывалось по ребрам: ролл-ролл-ролл. А я, оцепенев, висел на обрыве, и время никуда не шло.

– Ну все, давай пять.

Что-то сжало мне запястье и дернуло вверх. Крепко. Боль заколотилась гонгом в плечах, так что я чуть не оглох. Потом меня проволокло по гравию. Я мигал глазами и отдыхивался. Каким-то образом Кид Каюк втащил меня к себе на выступ.

– Вот, жизнь тебе спас, – сказал Кид. – Небось, рад теперь нашему знакомству?

Я затрясся и подумал, что сейчас отключусь.

– А ты как раз нацелился заорать: «Ты убил ее!» Да? Убил во второй раз – вот что важно. А может, и в третий придется, если до тебя не дойдет…

Я рванулся через край и упал бы, но Кид поймал меня сильной мокрой рукой, а второй рукой ударил по щеке. Оказывается, дождь уже перестал.

…Может, он и не только ударил.

Кид отвернулся и полез наверх. Я тоже.

Карабкался, вырывая комья земли. Это хорошо, что я ногти до мяса сгрызаю, а то вообще бы их лишился на том подъеме. Где Кид подымался скачками, я полз.

Бывает, все, что делаешь, направлено на одну цель. Движешься / дышишь / останавливаешься отдохнуть / опять движешься с одной мыслью в голове. Вот так я и полз – в основном на животе. В основном затаив дыхание. Не очень понимая куда. Прояснилось, только когда впереди замаячили двое: один рыжий, с влажной белой кожей, другой – черная солома на голове – чумазый Одноглаз.

Оказалось, что я лежу на камнях и перевожу дух. От усталости и напряжения я был в каком-то тумане.

Кид положил руку на плечо Одноглазу. Они стояли на краю обрыва, и небо перед ними бешено кипело тучами.

– Послушай, ковбой, – говорил Кид, – нам с тобой надо бы договориться. Или, по-твоему, я забрался в эту даль, только чтоб угнать пяток драконов у моего друга Паука? Это тоже неплохо – пусть знает, что я еще в седле. Но ты, Одноглаз, ты… Нам с тобой нужно держаться вместе. Гаплоид! Одинарный набор хромосом – и ни единой возможности тебя достать! Я ужасно хочу такого, как ты. Ты нужен мне, Одноглаз.

Грязный пастух вывернул плечо из-под влажных пальцев.

– Взгляни. – Кид указал пальцем в бешеное небо.

Как раньше лицо Кида на мерцающем экране в Исходной пещере, я увидел теперь в кипении облаков равнину, охваченную проволочной изгородью (Клетка?). Внутри подымалась какая-то длинная игла, вся обросшая опорами и тросами. Какого она размера, я понял, когда разглядел, что каменные блоки у изгороди – это дома, а точки, мельтешащие возле, – люди.

– Это Межзвездный зонд, – сказал Кид. – Еще чуть-чуть, и они откроют способ, которым люди перемещались с планеты на планету и со звезды на звезду. Уж десять лет они роются в обломках, пробуют на зуб старые теории, лижут детали и проводки. Зонд почти готов.

Кид махнул рукой, и вместо равнины побежали волны без конца: океан. Показалась дрейфующая станция на металлических понтонах, засновали катера. Краны сбросили в воду какой-то металлический ящик.

– Глубиномер. Скоро не только мечты наши будут скользить по океанскому илу. Мы спустим к источнику жизни наши нынешние тела, как когда-то спускались люди.

Снова взмах руки, и мы увидели в толще земли кольчатых червей, управляемых женщинами в шлемах.

– Буры. В эту минуту в месте под названием Чили бурят подземные ходы.

Последний взмах. Мириады людей за работой. Одни попросту мелют зерно, у других в руках блестящие, многосложные, удивительные инструменты.

– Вот они, труды и подвиги всех мужчин, женщин и андрогинов планеты, сохраняющих мудрость прежней расы. Все богатства, созданные ими, я могу отдать тебе.

Зеленый глаз Одноглаза расширился.

– Это я тебе обещаю. И ты знаешь, что сделаю, как обещал. Только будь со мной, Одноглаз.

Белая ладонь успела снова лечь на плечо пастуха, и он снова вывернулся из-под нее.

– В чем твоя сила? Что ты можешь со своей инакостью? Докричаться до глухого? Поболтать с покойником? Вправить мозги какому-нибудь идиоту?

До меня вдруг дошло, что Кид зол в полный серьез и ему обязательно надо, чтобы Одноглаз согласился.

Одноглаз пошел прочь.

– Эй, Одноглаз! – проревел Кид, да так, что живот у него втянулся и сжались когтистые кулаки.

Одноглаз оглянулся.

– Видишь камень? – Кид махнул в сторону валуна на краю обрыва. – Преврати его во что-нибудь съедобное.

Одноглаз грязным пальцем потер за ухом.

– Двадцать семь дней ты на этом перегоне. А в Брэннинге не был без малого год. Преврати это бревно в ложе вроде того, что было у тебя во дворце твоей матери. В Брэннинге ты был царевич, а теперь от тебя разит драконьим дерьмом. Вон лужа – преврати ее в ванну из оникса, и пусть теплоту воды определяет рычаг, на конце украшенный бронзовой крысиной головкой. У тебя на руках мозоли, а ноги уже гнутые от езды на ящеровом горбу. Где девы, что плясали для тебя на яшмовых плитах открытой террасы? Где юноши, что по вечерам услаждали твой слух музыкой? Преврати эту голую вершину в место, достойное тебя…

Кажется, в ту секунду Одноглаз глянул вверх и увидел меня. Он сразу же двинулся ко мне, только поднял клинок, лежавший у подножия скалы. Одним прыжком оказался рядом.

Кид бесновался на своем обрыве. Его трясло, он стиснул зубы и вжал кулаки в пах. Вдруг развернулся и что-то прокричал…

Гром.

Я дернулся назад. Одноглаз будто и не заметил. Он помогал мне сесть. На обрыве Кид Каюк потрясал руками. По тучам, слепя, побежали молнии. Листва из черной выцвела в бледно-лиловую. Одноглаз даже не моргнул. Снова гром, потом кто-то стал сверху окатывать нас ведрами воды.

Одноглаз помогал мне спускаться по склону. Дорожная грязь у него на плече размокла и казалась глиной. Во мне что-то было не так. Что-то гасло во мне, одно за одним. Дождь был холодный, я дрожал, и казалось, что лучше не продолжать.

Одноглаз тряс меня за плечо. Я открыл глаза навстречу воде с неба и первым делом потянулся за мачете. Одноглаз держал его так, что мне не дотянуться, и смотрел зло.

– А?.. Что?..

Пальцы покалывало.

– Что со мной?..

Дождь жалил мне уши, глаза.

– Что со мной было? Я отключился?

Одноглаз плакал, оскалив в гримасе белые зубы. Дождь прочертил дорожки по его грязному лицу, склеил волосы, и они повисли вдоль щек. Он все тряс меня за плечо, горестный, злой и мокрый насквозь.

Ты умер! Сердитый, непонимающий взгляд. Дьявол тебя побери, Лоби! Как ты мог умереть?! Ты сдался, решил, что все бесполезно. Дал остановиться сердцу, дал отключиться мозгу. Ты умер, Лоби! Умер!

– Но сейчас-то я не мертвый?

Сейчас нет. Он потащил меня вперед. Музыка опять играет. Давай двигайся.

Я снова потянулся за мачете, и Одноглаз отдал мне его. Рубать мне было некого, просто с клинком лучше на душе. Играть ведь тоже нельзя было: ливень.

Наши скакуны стонали под водяными потоками и радостно мотали усами. Одноглаз помог мне сесть верхом. Со сбруей ли, без сбруи – ехать на мокром драконе все равно что оседлать скользкое землетрясение. Наконец впереди завиднелось стадо, медленно идущее сквозь воду.

Подъехал Паук:

– Ну наконец-то! Я уж думал, вы с концами. Езжайте на ту сторону и отгоняйте их от колючих груш. Налопаются, опьянеют, мы их потом не соберем.

Мы переехали на ту сторону и стали отгонять ящеров от колючих груш. Я все примерял в голове, как рассказать Пауку о том, что случилось. Пережевывал слова и никак не мог дожевать до удобоваримой сути. Потом все показалось мне слишком невероятным, я не выдержал, развернул дракона и наискось припустил к Пауку по размокшему глиняному склону.