– В Брэннинг-у-моря? И что они там делают с такой кучей драконов?
– На мясо пускают по большей части, а сколько-то оставляют для работ. Брэннинг тебе, наверно, чудом покажется после твоих джунглей. Я-то столько раз был там, что давно привык. У меня в Брэннинге дом, жена и трое детей. И еще семья на болотах.
Мы ели драконьи яйца, жареное драконье сало и густую, горячую, сытную кашу, отменно заправленную солью и рубленым перцем. После еды я заиграл на клинке.
Вот это музыка!
Сто мелодий разом. Многие одинаковые, но каждая начинается в свою секунду. Пришлось выбрать только одну. На первых же нотах Паук удивленно уставился на меня:
– Ты где это слышал?
– Нигде. Сам придумал, наверное.
– Вот еще, сам.
– Не знаю, она у меня внутри звучала. Правда, путано, вместе с другими.
– Сыграй еще раз, Сэм[32].
Я заиграл. Паук стал насвистывать одну из других мелодий, и вдвоем они заблестели, сталкиваясь и пружиня друг от друга.
Когда мы закончили, он спросил:
– Ты инакий?
– Говорят, что да. Слушай, а как песня называется? Я такое редко слышу.
– Соната для виолончели соло. Кодай.
Утренний ветер налетел на кусты дрока.
– Что-что?
У нас за спиной стонали драконы.
– Ты ее взял у меня из головы? – не отставал Паук. – Ты не мог ее раньше слышать, разве только я под нос ее мычал. Но крещендо тройных нот мне промычать не по силам.
– Как это, у тебя из головы?
– Она у меня много недель в голове крутится. Я ее прошлым летом слышал на концерте в Брэннинге-у-моря, за день до того, как выехал с яйцами к топи. Потом я нашел ее на пластинке в музыкальном разделе в развалинах древней библиотеки в Хайфе.
– Выходит, я ее знаю – от тебя?
И вдруг куча всего прояснилось, например откуда Ла Уника знала, что я инакий, и как Нативия это поняла, когда я заиграл «Билла Бейли».
– Так вот откуда я беру свою музыку…
Я воткнул мачете в землю и оперся на рукоять.
Паук пожал плечами.
– Но я не думаю, что она вся от других людей… – Я нахмурился. – Так вот, значит, в чем я инакий?
Я провел большим пальцем по лезвию, а пальцами ног пробежался по дырочкам.
– Я тоже инакий, – сказал Паук.
– Как это?
– А вот так.
Он закрыл глаза, и все его плечи вздулись буграми.
Клинок рванулся у меня из рук, выдернулся из земли и провернулся в воздухе. Потом нырнул вниз и завибрировал, вонзившись в бревно у кострища. Паук открыл глаза и перевел дыхание.
Я заметил, что у меня разинут рот, и закрыл его. Всем вокруг это показалось очень смешным.
– И с животными, – сказал Паук.
– Как?
– Ну вот драконы: я их успокаиваю, как могу, не даю далеко разбредаться, отвожу от нас всяких опасных тварей.
– Фриза. Ты как Фриза.
– Кто это?
Я опустил глаза и посмотрел на клинок: музыка, которой я оплакал Фризу, была моя собственная.
– Никто. Теперь уже никто.
Та музыка была моя!
Потом я спросил:
– Не слыхал такое имя: Кид Каюк?
Паук бросил есть, выставил вперед все свои руки и запрокинул голову. Его длинные узкие ноздри раздулись и стали круглыми. Я отвел взгляд от его страха, но остальные смотрели на меня, и мне пришлось взглянуть.
– Зачем тебе? – спросил тем временем Паук.
– Хочу его найти и… – Я подбросил клинок и закрутил его, как Паук, только рукой. И поймал ногой, не дав коснуться земли. – В общем, хочу его найти. Расскажи про него.
Они засмеялись. Смех начался во рту у Паука, потом потек изо рта у Вонючки, потом засипел Нож, закряхтели и закаркали остальные. Последним он вспыхнул в зеленом глазу Одноглаза, тот отвел взгляд, и искра погасла.
– Солоно тебе придется, – сказал наконец Паук. – Но, – добавил он, вставая от костра, – ты на правильной тропе.
– Расскажи про него, – повторил я.
– О невозможном потолковать не грех, да только вот за работу пора.
Он достал из холщового мешка кнут и бросил мне. Я поймал его с полулёта.
– И убери свой секач. Эта штучка сама поет.
Его кнут шелестнул у меня над головой.
Все пошли к своим скакунам. Паук вынул узду и шпоры из сумки, ловко прилаженной у зверя между горбов, так что ремни крепятся под самой грудью. Теперь понятно, почему он сперва дал мне попробовать езды без седла: с полуседлом и стременами скакать на драконе почти приятно.
– Гоните вон туда! – крикнул Паук, и я стал подражать погонщикам, начинавшим общее движение.
Стадо зашевелилось в солнечном свете.
Промасленные кнуты блестели и щелкали по чешуе. Весь мир был втянут в ритм зверя, чья спина мерно двигалась подо мной: деревья, холмы, валуны, дрок и ежевика – все подхватывало мелодию и движение, как толпа, что хлопает и топает в такт музыке. Джунгли слушали меня и листьями выбивали бит бегущих ящеров.
Стоны. Значит, ящеры довольны.
Порой кто-то зашипит. Это значит: поберегись.
Крики, ругательства и кряхтенье – у погонщиков тоже все отлично.
Я в тот день узнал неимоверно много разного, мотаясь туда-сюда между драконами. Пятеро или шестеро в стаде вожаки, остальные идут за ними. Направь куда надо вожаков, и дело сделано. Драконов в основном заносит вправо. Они лучше слушают, если щелкнуть по задним ляжкам. Позже я выяснил, что пучки нервов, отвечающие за заднюю трансмиссию, у ящеров крупнее, чем мозг.
Один из вожаков все норовил уйти в конец: там у него была толстая самка, которая, как объяснил Паук, из-за опухоли в яичнике постоянно была набита бесплодными яйцами. Мы еле отгоняли его.
Я много ездил по краю стада (подражал Одноглазу) и пощелкивал ящеров, которых постоянно интересовало что-то на совершенно ненужных нам направлениях.
Кое-что понимать в этом деле я начал, когда двадцать драконов завязли в мятной топи (хлябкая песчаная топь, покрытая огромными кустами веющей на ветру мяты, так ведь? Мятная топь). Паук, щелкая тремя кнутами, в одиночку погнал остальное стадо по кругу, а мы пятеро шлепали взад-вперед по мяте, вызволяя зверюг.
– Дальше такого поменьше будет, – сказал Паук, когда мы опять поскакали рядом. – Скоро начнется Великая столица – Мегаполис, если только мы не слишком сбились с тропы. Я все время забирал на запад.
У меня ныла рука.
Как только выдались двадцать спокойных секунд рядом с Одноглазом, я спросил:
– Дурацкое дело – тратить тут жизнь, а, приятель?
Он улыбнулся.
Два очень дружелюбных дракона разделили нас веселым стонущим галопом. Пот лил мне в глаза, под мышками будто масло скользило. С полуседлом ляжки тоже стирались в кровь, но хотя бы не так быстро. Я почти ничего не видел и гнал в основном на слух, когда Паук прокричал:
– Вышли на тропу! Вон он, Мегаполис завиднелся!
Я поднял глаза, их залило новым потом, а мир поплыл от жары. Я гнал драконов. Дрок поредел, тропа пошла под уклон.
Земля крошилась под драконьими лапами. В пекле, не скрашенном ни единым листком, солнце вгоняло нам в загривки золотые иглы. Почва отражала жар изнизу. Потом наконец начался песок.
Драконам пришлось замедлиться. Паук, проезжая рядом, придержал ящера, вытер большим пальцем глаза.
– Обычно мы их гоним по Макклеллан-авеню, – сказал он, оглядывая дюны. – Но сейчас, похоже, ближе к Мейн-стрит выйдем. Ничего, через пару километров она все равно с Макклеллан пересечется. На перекрестке и заночуем.
Вокруг разносилось шипение драконов: после болот сушь пришлась им не по нутру. Мы бороздили пески Мегаполиса, безмолвные, яростно кишащие сотнями ящеров, и я случайно прошел через секунду без времени. Там, в глухом и полом месте, мне представилось, что я окружен и сдавлен миллионами тел, затиснутых между стен, грязных, грозных, вопящих от ужаса, – вот она, древняя, мертвая предыдущая раса.
Я отогнал видение щелчком кнута. Солнце вгрызалось в пески.
Два ящера задрались, и я пощекотал им бока. Им это сильно не понравилось, они попытались цапнуть зубами кнут, но оба промахнулись. Я вдохнул больше, чем мог осилить, но, когда они почесали дальше, понял, что улыбаюсь. В одиночестве мы загоняли день, и ужас мешался с ублаготворением.