И последнее: отцовство. Отцовство – это многогранный ролевой комплекс. Лет сто и более тому назад можно было говорить о нескольких ролевых комплексах отцовства, различающихся от сословия к сословию. Если в дворянской среде роль отца включала в себя и кодекс чести и истории рода, и обязанность быть источником норм поведения для всей семьи, и многое другое, то в крестьянской семье функция отцовства состояла, прежде всего, в обучении последующих поколений всем необходимым знаниям и навыкам, в экономическом обеспечении семьи, в исполнении роли авторитета по всем вопросам. Ясным и целостным, одинаковым для всех слоев (социальных классов) был образ отцовства в советское время: отец – это труженик и воин, это источник материальной и моральной поддержки семьи, отец должен воспитывать всех членов семьи в духе патриотизма, советской морали и т.  д. Сегодня функция отцовства как нечто целостное утрачена. Мне кажется, что утрачивается и сакральная магия эмоционально-чувственных комплексов «Отечество». Все вытеснено прагматичным и сухим «гражданством» и  даже утилитарным понятием «паспорт».

Мать – главнее слов, чем «мать», «мама», нет… Как правило, именно оно – «мама»  – становится первым словом в жизни. А мама – первым человеком. Стилистка этой книги сложилась (мною же самим) так, что исповедальное воспевание матери для меня здесь как-то неуместно… Сухой «разбор понятия» неинтересен в первую очередь мне самому… Вот об отце мне писалось легко – и в этой книге, и в очерке, посвященном его столетию. А о матери ничего не писал и вряд ли напишу. Видимо, я внутри самого себя сталкиваюсь с каким-то пограничным слоем, мембраной между профанным и сакральным, преодолевать которую страшусь. Или не могу. Или – не хочу… «Мать вообще»  – это профанное, об этом можно и написать что-то, а «моя мама»  – сакральное. «Моя мама»  – это нечто настолько глубинное, личное, иррациональное, что языка для этого не придумано, вернее, не придумано слов. Язык эмоций существует, но он невидим и беззвучен. Поэтому слова о «моей маме»  – тем более сказанные вслух или написанные – неуместны. А профанное о матери – сказано выше.

Дочь и сын

Как-то повелось о сыновьях писать больше, чем о дочерях. Или мне так кажется? Может, меня сбивает с толку тот самый маскулинный контекст культуры, против которого борются феминистки? (См. Мужчина, Женщина) Впрочем, это неважно. Я, конечно, не могу быть вне культурного контекста, но я могу думать о себе как о пребывающем вне его (если мне это зачем-то надо).

Сейчас, когда я скорее старый, чем не старый, когда у меня уже взрослые дети – и сын и дочь,  – я понимаю и чувствую всем своим существом, что каждый из них одинаково мощный, ценный, наполненный канал связи меня с будущим…

Нет, что-то не то говорю… Не туда меня ведет «свободный ум»… Как-то упрощаю, технологизирую то живое и сложное, что чувствую, свожу к механике.

Но готов ли я к обнажению чувств, к исповедальным интонациям в этой книге? Снова нет, как и в случае с матерью. Не нахожу это уместным: где-то есть неясная граница между искренностью и вынесением интимного на всеобщее обозрение. И поскольку дочь для меня не является абстрактным понятием, а существует в единственном виде – в виде моей «конкретной» дочери,  – я эту незримую границу хорошо ощущаю и преступать ее не буду. Дочь – это моё: сокровенное, прекрасное, тайное, жизненно важное…

И хватит об этом.

Сын… Да-да, важнейшая часть триады смысла жизни, той самой, в которой «построить дом, посадить дерево и вырастить сына»… Кажется, это перепев фразы из  Талмуда: «Человек должен сначала построить дом и посадить виноградник, а потом жениться». А может, и из чего-то иного – точно не знаю, да это и не так важно. Не так важно и другое: сына вырастить или дочь. И то и другое равно замечательно. Совсем хорошо, когда есть и сын, и дочь, как у нас с женой и сложилось.

Но про сына принято говорить как о продолжателе рода – такова традиция патриархального мира, формирующегося вокруг идеи собственности и ее наследования по мужской линии.

В главе «Дочь» я  пояснил, что не хочу (и не могу) абстрактно говорить о дочери вообще, потому что накрепко всеми своими мыслями и чувствами привязан с собственной дочери. С сыном вроде бы то же самое, но отвлеченное понятие сына вообще гораздо более широко распространено и укоренено в культуре. Тут и «сын Божий» и «сынки»  – как обращение к последующему поколению… «Доченьки», впрочем, тоже используется…

Спрячусь за иронию и расскажу одни старый анекдот. Перескажу его в армейском варианте, но в собственной редакции.

Собираясь в  Офицерское собрание, подполковник спрашивает поручика Свистунова:

–  Господин поручик, а не расскажите ли вы мне какую-нибудь шутку или анекдот: тщусь друзей в  Собрании позабавить. Вы человек молодой, наверняка что-нибудь свеженькое у вас имеется.

–  Постараюсь, господин майор… Ну вот, скажем, загадка. Подойдет?

–  Загадка? Отлично, очень даже подойдет!

–  Загадка такая… Кто таков: моего отца сын, а мне не брат?

–  Хм… Звучит волнительно… И каков же ответ?

–  А ответ таков: да это же я сам и есть!

–  Ха-ха! Замечательно! Превосходно! Благодарю. Услужил ты мне братец, услужил… Как тебя, Свистунов?

–  Так точно, господин майор!

–  Ну, молодец, молодец… Не забуду. Ступай.

Пришед в  Офицерское собрание, подполковник первым делом приблизился к полковнику и, желая отличиться, с ходу начал с загадки:

–  Отгадайте-ка загадку, господин полковник.

–  Извольте…

–  Кто таков: моего отца сын, а мне не брат?

–  Эге-с… С подковыркой загадка-то, не иначе… И каков же будет ответ?

–  Да я и сам, признаться, не сразу разгадал. Ответ, однако, довольно прост: это же поручик Свистунов!

Анекдот сей излагают и в иных редакциях. Вместо поручика-майора-полковника задействованы Брежнев-Подгорный-Косыгин, Горбачев-Рейган-Миттеран либо некие абстрактные евреи с характерными «смешными» именами…

На этом оставлю сбивчивые попытки писать что-либо о сыновьях и дочерях. Вот если мои дети до этого места когда-нибудь дочитают, а я в это время буду еще жив, и они скажут: папаша, «пеши исчо»,  – вот тогда я, быть может, и продолжу.

А также его производные: Серёжа, Серёга, Сержик, Сергуня, Серёня, Сережка, а также его иностранные варианты – Серджио, Серж, Серхио, равно как и церковнославянский Сергій, а также прозвища, от него образующиеся, типа Серый,  – все это есть мое имя в разных ипостасях. Есть, конечно, и другие люди с именем Сергей, но вот это имя Сергей, то есть то, о котором я тут разглагольствую, только мое и ничье более. (Это я шутить пытаюсь, если что…)

Редкий случай среди имен: имя Сергей никак не переводится. Не имеет смыслового содержания. О нем обычно пишут некую невнятицу: «Сергей – римское родовое имя». В детстве мне это нравилось, а сейчас перестало вызывать какие-либо эмоции.

Вообще-то имя – это, прежде всего, звук. То, что его можно еще и изобразить буквами, лишь дополнительная возможность, не более того. Сущность имени – в звуке. На всю жизнь в каждом из нас остается звук имени, произнесенный матерью.

Я помню его во всех интонациях, со всеми оттенками настроения и оценки ситуации: ласковым, гневным, произнесенным с обидой, с укоризной, с благодарностью… Но всегда – с любовью, ибо это звуки материнского голоса.

Звук «сергей» устроен исключительно удобно, правильно: две одинаковые гласные «е» в  обкладках из внятных согласных. Пропевать и проговаривать эти звуки, во-первых, весьма удобно для привычного к русской речи; во-вторых, они открывают довольно много возможностей для разнообразного интонирования, позволяющего вкладывать в мелодию имени разнообразные эмоциональные оттенки.

«И краткое» в  конце звукоряда обеспечивает весьма определенное мужское начало, в смысле – конец. Ну, вы, короче, поняли. Лично я не знаю – и представить себе не могу – женское имя, оканчивающееся на звук «й». Разумеется, в мире много экзотических культур и языков, наверняка там можно отыскать все что угодно. Мне вот однажды говорили об одном языке, в котором женский половой орган – слово мужского рода… Черт-те что! Но лучше об этом не думать, а думать о других Сергеях, которым, так же как и мне, повезло с именем.