Милочке Мэгги был нужен кто-то, кому она могла выговориться, — какая-нибудь понимающая женщина. «Если бы только мама была жива, — сокрушалась Милочка Мэгги. — Она бы поняла, каково мне. И сказала бы что-нибудь, от чего мне стало бы лучше».

Примерно в то же время Милочка Мэгги получила от Лотти открытку, в которой та интересовалась, почему она так давно к ним не заходит, и сообщала, что ее матушка угасает и часто о ней, Милочке Мэгги, спрашивает.

Милочка Мэгги принесла матери Лотти банку холодца из куриного бульона. Лотти была тронута и встретила Милочку Мэгги со всей теплотой. Она даже спросила про Клода. Милочка Мэгги рассказала ей, что Клод уехал и не пишет. Лицо Лотти выразило удовлетворение такими новостями и озабоченность грустью Милочки Мэгги.

— Милочка Мэгги, дорогая, все к лучшему.

— Для меня это не лучшее. Но, наверное, у нас с ним ничего бы не вышло. Он протестант…

— Ах, да я ничего не имею против его веры, — быстро сказала Лотти. — Просто я считаю, что он тебя недостоин.

— Но ты же сказала, что, как моя крестная, ты не позволила бы мне выйти замуж за протестанта.

— Я потом передумала. Разумеется, ты могла бы за него выйти, если бы он обратился в нашу веру. Иногда обращенные даже более религиозны, чем те, кто родился католиком.

— Вряд ли он сменил бы веру.

— Сменил бы, если бы ты правильно попросила. Как-нибудь ночью, когда вы с ним наедине, тебе всего-то нужно было бы обнять его и крепко поцеловать. Ну, ты понимаешь. И пока он был под впечатлением, спросила бы у него, сменил ли бы он ради тебя веру. И он сменил бы.

— Нет, он не такой. Все равно, мне бы не хотелось идти на хитрости… Тетя Лотти, скажи, ты бы вышла за дядю Тимми, если бы он не был католиком?

— О, ты мне напомнила кое-что забавное. Когда Тимми за мной ухаживал, он знал, что я католичка, но я не знала, какой он веры. Я думала, что он должен был быть католиком, раз он ирландец и полицейский, но я не была уверена, а спрашивать мне не хотелось. Поэтому я спросила маму, понимаешь, просто чтобы выяснить, как она к этому отнесется. Я сказала: «Мама, мне стоит выйти за Тимми, даже если он не католик?» И знаешь, что она ответила?

— Что же?

— Мама сказала, что мне не следует мешать любовь с верой, раз мне уже стукнуло тридцать. Так что Тимми подарил мне кольцо, и мы назначили дату свадьбы. Тогда я спросила его, в какой церкви он хочет, чтобы мы поженились, и он ответил, что в церкви Святого Томаса. И я тут же выпалила: «Это католическая церковь», а он ответил: «Разумеется». И я пошла напролом: «Так ты католик?» — «Разумеется». У меня комок в горле застрял, я расплакалась и спрашиваю: «Ох, Тимми, почему же ты мне раньше не сказал?» Знаешь, что он ответил?

— Нет.

— Он ответил: «А ты не спрашивала».

Лотти с умилением улыбнулась своим воспоминаниям и добавила с нежностью:

— Ох уж этот Тимми!

— Но ты бы вышла за него, если бы он оказался не католиком?

— Но я же сказала тебе, что он был католиком.

— Но давай предположим…

— Нечего тут предполагать. Он был католиком.

— Но твоя мать не запрещала тебе выходить за протестанта.

— О, это была пустая болтовня.

Милочка Мэгги вздохнула. «Она даже не понимает, что я имею в виду». Но Лотти понимала.

— Очень жаль, что ты в него влюбилась.

— Да уж.

— Как долго вы были знакомы?

— Всего неделю, тетя Лотти.

— Всего неделю? Ты его забудешь.

— Если бы я только могла!

— Не волнуйся. Ты его забудешь.

— Тетя Лотти, ты правда так думаешь?

— Нет, не правда. Я так сказала, потому что сказать больше нечего.

Апрель уступил место маю, во дворе у отца Флинна расцвел куст сирени, и снова наступил День поминовения. Потом пришел июнь. Всю весну по вечерам после ужина Милочка Мэгги садилась у окна и ждала. Но Клод так и не появился. Она стояла у окна, высматривая почтальона, но писем от Клода тоже не было.

Милочка Мэгги жила надеждой; она убеждала себя, что Клод в армии, в траншеях за океаном, и не может отправить письмо. Неделя шла за неделей, и Милочка Мэгги убедила себя, что между ней и Клодом не было никаких разногласий, что спор про веру был просто дружеской дискуссией и что ей не стоило воспринимать все так серьезно.

«Мне не стоило рассказывать ему ни про ту новообращенную католичку, ни про мытье волос. Может быть, он размышлял о том, чтобы обратиться самому, но решил, что я смеюсь над теми, кто меняет веру. А тот глупый спор про то, нужно ли спрашивать у младенца, хочет он молока или пива! Мужчинам не нравится, когда женщины слишком серьезны, но когда они глупы, им тоже не нравится».

Милочка Мэгги жила надеждой и, сидя на такой диете, похудела и осунулась. Покупка продуктов и готовка теперь доставляли ей мало удовольствия, а сама еда — еще меньше. Ей приходилось браться за тяжелую работу (например, красить и клеить обои в квартире на втором этаже после того, как оттуда съехало семейство Хили), чтобы спать по ночам хотя бы от усталости.

Раз в два дня Милочка Мэгги заходила в церковь и ставила свечку на алтарь Благословенной Богородицы с молитвой о заступничестве за Клода перед Иисусом, чтобы тот берег его, где бы Клод ни находился.

Милочка Мэгги перестала находить удовольствие в беседах с лавочниками. А ведь даже мешок соли нельзя было купить просто так. В придачу к соли продавец объяснял, насколько та важна и необходима. (Один из них как-то заявил: «Если у вас не будет ничего, кроме соли, хлеба и воды, вы и на этом проживете».) Милочка Мэгги смутно — она бы не смогла высказать это словами — понимала, что для большинства лавочников продажа своего товара была единственным занятием, и им приходилось украшать себе жизнь, добавляя контекст и значимость всему, что они продавали. До отъезда Клода Милочке Мэгги нравилась их доморощенная философия, но теперь она стала ее раздражать.

«Говорят, говорят, говорят. Все ни о чем. Какое мне до них дело? Знать ничего про них не хочу и не хочу, чтобы кто-нибудь знал про меня».

Но люди знали, и знали больше, чем думала Милочка Мэгги. Ван-Клис знал. Он видел, как она проходила мимо его лавки рука об руку с Клодом, и заметил, как они смотрели друг на друга, перекидываясь фразами. Когда Милочка Мэгги заходила за табаком, он иногда ловко вворачивал имя Клода в разговор, чтобы посмотреть на ее реакцию.

— А как поживает ваш друг, мистер Бассетт?

Лицо Милочки Мэгги погрустнело:

— От него никаких известий. Наверное, он на войне.

— Вот как? — Ван-Клис ждал, что Милочка Мэгги ему доверится. Но она промолчала.

«Значит, он ее бросил. Она в него влюбилась, а он оказался ничтожеством с вычурным именем, да еще сигареты курит. Она хорошая девушка, и ей нужно найти себе хорошего парня, чтобы тот о ней позаботился. Но она знать не знает, как позволять о себе заботиться, потому что устроена так, чтобы заботиться о других, и тот мужчина ей нужен, чтобы заботиться о нем, как о ребенке».

— Gott damn![41] — вслух выругался Ван-Клис.

Анализируя Милочку Мэгги, он испортил недокрученную сигару.

Отец Милочки Мэгги знал, каково ей было, то есть знал по-своему. «Ну, потеряла она парня, которого, как она считает, полюбила. Я потерял девушку, которую точно знал, что люблю. Я это пережил. Не умер. И она переживет. Однажды встретит нового парня и позабудет этого».

«А ты позабыл?» — спросил себя Пэт.

«А это здесь причем? — ответил он себе же. — Я упрям, а она нет».

Отец Флинн знал, каково было Милочке Мэгги. Во мраке исповедальни она поведала ему о своих грехах: грехе чувственного наслаждения, когда мужчина прижал к себе ее руку, грехе почти ненависти к отцу, дочернего неповиновения и лжи, потому что тот противился ее счастью, грехе мимолетного помысла сменить веру. Милочка Мэгги исповедалась и выполнила наложенную епитимью.