— Вторжение в личную жизнь.

— Нет. Я никогда так не думаю. Он должен об этом спрашивать.

— Хорошо, Маргарет, ты — католичка.

— Я знаю, — Милочка Мэгги улыбнулась.

— И для тебя все это нормально. Но если бы у тебя был ребенок, может быть, он бы не захотел стать католиком. Тебе не кажется, что следовало бы позволить ему самому выбрать веру, когда он повзрослеет?

От изумления Милочка Мэгги не сразу нашлась с ответом. Но все же нашлась:

— Разве позволено выбирать, должен ребенок стать мальчиком или девочкой прежде, чем он родится? Когда он впервые просит есть, ты позволяешь ему морить себя голодом, пока он не повзрослеет и не решит, предпочитает он молоко или пиво? Ты оставляешь его без имени, пока он не достигнет зрелости и не выберет его сам? Когда ему исполнится шесть, ты позволишь ему решать, идти ему в школу или нет? Нет. Ты кормишь его молоком, даешь ему имя, отправляешь его в школу и даешь ему веру.

— Понятно. — Клод встал, подошел к окну и остался стоять, глядя на улицу.

— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? — робко спросила Милочка Мэгги.

— Маргарет, еще одна вещь, и я больше не вернусь к этой теме, покуда мы оба живы.

Клод очень тщательно подбирал слова:

— Если бы ты влюбилась в протестанта, ты бы оставила свою веру, чтобы выйти за него замуж?

— Мне бы не пришлось этого делать. Мы могли бы… То есть можно выйти замуж за протестанта по католическому обряду. Но он должен был бы пообещать, что не будет препятствовать вере жены и что их дети будут воспитываться католиками.

— Но наутро после свадьбы жена отправила бы его к священнику за обращением.

— Ничего подобного, — тут же возразила Милочка Мэгги. — Все не так просто. На это нужно много времени. Ты должен обрести веру.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не знаю, как это объяснить. Если ты уверуешь, то поймешь это сам.

— Маргарет, посмотри на меня.

Милочка Мэгги встала, подошла к Клоду и — с честностью и прямотой — посмотрела ему в глаза.

— Ты меня любишь?

— Да, — последовал простой ответ.

— Ты могла бы, если бы мы поженились, принять мою веру и воспитывать в ней наших детей? Могла бы?

Милочка Мэгги молча покачала головой.

— Значит, ты любишь меня недостаточно сильно?

— Я могла бы этого хотеть и я могла бы пообещать, что сделаю это, и пообещать искренне. И я могла бы очень постараться. Но внутри я бы осталась прежней.

— Как ты не могла бы превратиться в черного или в мужчину.

— Разве ты любил бы меня, — умоляюще спросила Милочка Мэгги, — если бы я была не такой, какая я есть?

— Полагаю, что нет, — последовал небрежный ответ.

Милочка Мэгги поняла, что все кончено. Она вся оцепенела.

— Хочешь еще кофе? — робко спросила она.

— Нет, благодарю, — резко ответил Клод.

Они еще немного поговорили о войне, о растущих ценах и о грядущем принятии сухого закона — Клод изъяснялся формально и натянуто, как обычно разговаривал с незнакомцами.

Еще через несколько минут Клод вежливо поблагодарил Милочку Мэгги за прекрасный обед и выразил сожаление, что ему не удалось встретиться с ее отцом. Он попрощался и ушел, не назначив следующей встречи. Милочка Мэгги стояла у окна и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Только тогда она заметила, что он забыл свою книгу. Она лежала на диване. Милочка Мэгги взяла ее в руки. Это была «Книга обо всем». Она открыла ее. На форзаце было написано: «Маргарет с любовью, Клод».

Милочка Мэгги разрыдалась.

Милочка Мэгги знала, что Клод не вернется. И все же она считала, что если признает этот факт и будет страдать, она — парадоксальным образом — будет вознаграждена его возвращением. Поэтому каждый день ближе к вечеру она принимала ванну и тщательно одевалась, а после ужина садилась у окна и ждала. Пэт часто сидел с ней, восторженно рассказывая о миссис О’Кроули, квартирной хозяйке Мик-Мака, которая отличалась хорошей фигурой и опрятностью, была сорока двух лет от роду и владела недвижимостью. Он с упоением вспоминал поданный ею пасхальный обед: запеченную ветчину с ломтиками ананаса, батат, запеченный до карамельной корочки, репчатый лук в сливочном соусе и слоеный персиковый торт.

— Все домашнее, представляешь? Ничего из пекарни и никаких консервов. Почему бы нам тоже иногда не есть батат с карамельной корочкой?

Милочка Мэгги отвечала «да», «нет» и «как здорово», не слушая, а просто изображая заинтересованность и поддерживая компанию. Судя по всему, Денни не рассказал отцу про участие Клода в их пасхальном обеде, потому что Пэт никак это не комментировал.

Несмотря на то что Милочка Мэгги не запрещала брату рассказывать про визит Клода, тот явно счел за лучшее ничего не говорить — из-за воздушного змея. Змей сломался на следующий же день, и Денни заявил, что его сломал отец, но под нажимом признался, что сломал его сам.

— Зачем же ты соврал?

— Потому что я не хотел, чтобы ты меня наказала.

— Ох, Денни, — вздохнула Милочка Мэгги, — врать нехорошо. Если змей сломался случайно, мы пожалеем об этом вместе, но если ты сломал его нарочно, то заслуживаешь наказания и должен мужественно его принять.

Милочка Мэгги немного тревожилась насчет Денни. У мальчика была склонность всегда искать выход попроще. Как бы ни были малы трудности, с которыми он сталкивался, он старательно избегал необходимости их преодолевать; он никогда не протестовал против несправедливости и постепенно усваивал, что самым простым выходом из затруднительного положения является находчивая ложь.

«Может быть, Денни нужно больше любви и понимания. Я люблю его и стараюсь понять. Но, может быть, в мальчиках есть нечто, понятное только мужчине. От папы Денни проку мало. Папа относится к нему так, словно он в доме гость. Но вот Клод…»

Да, Клод.

Шли недели, но от него не было ни слова. Милочка Мэгги написала короткое сдержанное письмо, в котором поблагодарила за «Книгу обо всем», и отправила его в Христианскую ассоциацию молодежи, робко надписав на конверте «Переслать адресату». Письмо вернулось обратно со штампом «Адрес неизвестен».

Милочка Мэгги пыталась убедить себя, что Клод пошел в добровольцы или был призван на службу. (Она знала, что ему не терпелось отправиться на фронт.) Возможно, его сразу же переправили за океан, и теперь он находился там, откуда не мог ей написать. Но в глубине души Милочка Мэгги знала, что Клод бы нашел способ связаться с ней, если бы хотел.

Часы, проведенные в компании Клода — пять вечеров и два дня, — изменили всю жизнь Милочки Мэгги. Она больше не хотела довольствоваться ролью домоправительницы отца и матери брата. Ей на мгновение приоткрылся другой образ жизни — полноценной, насыщенной, женской жизни. Она ненадолго приобщилась к чуду безмолвного взаимопонимания с душой другого, испытала восторг совершенной дружбы и счастье делиться мыслями (и ни одна мысль из предназначенных к обмену не была ни банальна, ни глупа) с близким себе по духу. И все это было заткано золотой нитью предвкушения плотской любви.

«Наверное, все, что ему во мне нравилось, — говорила себе Милочка Мэгги, — нравилось недостаточно, чтобы захотеть меня на всю жизнь. Сначала моя вера показалась ему красивой, но все же не настолько красивой, чтобы с ней смириться. Пошла бы я ради него против веры? Ведь любовь так редко встречается и ее так трудно найти, особенно такую, какую я испытываю к нему. Разве не лучше было бы отречься от церкви во имя любви, брака и детей? В конце концов, протестанты тоже христиане. Я сказала ему, что не смогла бы этого сделать. Но если бы я попыталась — изо всех сил! — то, может быть…»

Милочка Мэгги вздохнула, потому что теперь у нее появился еще один грех, в котором ей предстояло исповедаться отцу Флинну: грех помысла об отречении от веры.

«И отец Флинн все узнает. И Клод ему не понравится. Тете Лотти он не нравится, мистеру Ван-Клису не нравится. И папе тоже. Папа понятия не имеет, какой Клод веры, и даже не разговаривал с ним, но он ему все равно не нравится. Если бы только они знали его так, как знаю я, они бы тоже его полюбили».