— Ей просто крупно не повезло в жизни, — возразил Робби.

— Она с самого детства была никчемной, даром, что моя внучка, — продолжала шлепать тетя Генриетта. — Вся в мать пошла. (Шлеп!) Эгги тоже была никчемная.

— Пусть покоится с миром, — поспешила сказать Мэри.

— Она была такой красоткой, такой красоткой, — заявил Робби. — Самая младшенькая, самая хорошенькая из всех моих дочерей.

Милочка Мэгги уже проснулась, но притворялась спящей, зная, что взрослые станут изъясняться непонятным ей языком, если поймут, что она подслушивает.

— Красота ее и сгубила, — продолжал Робби. — Ей едва двенадцать исполнилось, а парни уже слетались на нее, словно пчелы на мед. — Он сказал это тоном, каким обычно говорят на похоронах.

— А в пятнадцать она уже родила, — шлепнула тетя Генриетта.

— Она тогда была уже замужем, — с достоинством заметил Робби.

— Ага, семь месяцев замужем, — шлепнула в ответ тетя Генриетта. — Как бы не так! У недоношенных младенцев не бывает ногтей. А у Роуз ногти были на месте. Не рассказывай сказок!

— В Бруклине, — заметила Миссис, — очень много первенцев рождаются недоношенными. Дома трясет от трамваев, вот матери и страдают нервами.

— Чушь! — заявила тетя Генриетта.

— Помнится, — сказала Мэри, — однажды Эгги привозила Шейлу к нам в Бруклин. Ей тогда было лет шесть-семь. Ах, какая была милашка! Красавица! Хотелось бы снова с ней встретиться.

— А вот это ни к чему, Мэри, — возразил Робби. — Она теперь плохо выглядит и живет в бедности. Куда подевался ее муженек, никто не знает. Хотя иногда наведывается. Она живет в трущобах. И поверь мне, бостонские трущобы — это то еще место. Она зарабатывает стиркой, и только Господь ведает, сколько у нее детей.

— Я навещу ее, пока мы еще в Бостоне.

— Только сначала остановись где-нибудь в другом месте, — заявила тетя Генриетта.

— Этот дом наполовину мой, — возразила Миссис, — и не стоит указывать Мэри, что ей делать, а чего — нет, она у нас вышла замуж против отцовской воли.

— Может, это и к лучшему, если она ее навестит. Сходи, Мэри, сходи и дочь свою возьми, чтобы она увидела, что случается с девушками, которые позволяют ухажерам лишнего. Хотя чего тебе волноваться-то, она у тебя такая невзрачная.

— Она не невзрачная, — возразила Мэри. Она обняла дочь одной рукой. — Она не просто хорошенькая, какой была Шейла со своими белокурыми кудряшками и ямочками на розовых щечках. Она красивая! Посмотрите, какие у нее скулы и как подбородок сужается книзу. У нее же личико сердечком.

Милочка Мэгги широко открыла глаза и уставилась прямо в зрачки тети Генриетты, безмолвно подзуживая ту возразить своей матери.

— У нее желтые глаза.

— Ничего подобного! Они у нее золотистые.

— Желтые!

— Да ладно тебе, Генриетта, — вмешалась Миссис, — у тебя в молодости глаза были такого же цвета.

— Золотистые, золотистые, — уступила старуха.

— Я обещала найти тебе кузенов, Милочка Мэгги, и мы их найдем. Так что потерпи. Дай мне разобраться, — Мэри посмотрела на адрес, написанный Робби на клочке бумаги. — Повернуть направо, пройти один квартал, нет, три… — Мэри подняла вуаль, потому что от шенильных крапинок у нее двоилось в глазах.

— Так-то лучше. Пройти два квартала…

Они поднялись по четырем лестничным пролетам. Мэри тихонько постучала в дверь. Та с грохотом отворилась.

— Входите, входите! — крикнула рослая женщина.

У нее были обнаженные до плеч, мускулистые руки. Мокрый фартук. Не то белокурые, не то русые взлохмаченные волосы. Лицо блестело от пота.

В комнате кипела жизнь. При виде гостей целый выводок детворы разбежался по углам. Они попрятались за лежащими на полу узлами с грязным бельем, а самый маленький зарылся в гору засаленной одежды, подлежавшей сортировке.

Шторы были подняты, и сквозь открытые окна в комнату лились, киша пылинками, потоки солнца. Небо за окном было загорожено сетью заполненных бельевых веревок. Под дуновением ветра сушившаяся на них одежда вздымалась и опадала, перекручиваясь то в одну, то в другую сторону. Она была словно живая. На полу лежали узлы с грязным бельем. На стульях было полно высохшей одежды, ожидавшей утюга. На веревке, протянутой под потолком кухни, висели свежевыглаженные рубашки, а на газовой плите бурлил котел с самым грязным бельем.

— Мэри! — воскликнула рослая женщина.

Она порывисто обняла Мэри, оторвала ее от пола и закружила по комнате.

— Ох, Мэри, я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменилась. Все такая же милая и смотришься так благородно — вуаль, перчатки.

Тут женщина заметила Милочку Мэгги.

— Это твоя?

— Моя. Мы зовем ее Милочка Мэгги.

— Она красавица! — Рослая женщина опустилась на колени и обняла девочку.

— Это твоя кузина Шейла, — пояснила Мэри.

Шейла!

Милочка Мэгги вздрогнула в ее объятиях. Ей вспомнились слова, подслушанные в полудреме. «Никчемная!», «Никчемная с самого детства!», «Никчемная, вся в мать!». Милочка Мэгги растерялась. Как мог кто-то «никчемный» быть таким милым? Может, это была другая Шейла? Но нет. Мать сказала ей:

— Это дочь кузена Робби. Тетя Генриетта — ее бабушка. Мать тети Генриетты и моей матери приходится нам с тобой прабабушкой. Значит, вы — троюродные сестры. Вот!

— А маленьких троюродных сестер у меня нет?

— Конечно, есть, — заявила Шейла. И негромко позвала: — Вылезайте, вылезайте, где вы?

Ответа не было. Тогда она завопила:

— Вылезайте сейчас же, или я вам задам! Быстро!

Дети повылезали из-за узлов с грязным бельем. Их было четверо, все девочки. Самой младшей было два года, следующей — четыре, третьей — шесть и самой старшей — десять. Шейла выстроила их в шеренгу, попутно вытащив из волос четырехлетки грязный носок.

— Девочки, это ваша кузина Милочка Мэгги, которая приехала к вам в гости из самого Бруклина.

Четыре девочки и Милочка Мэгги мрачно уставились друг на друга. На большом пальце у четырехлетки был специальный колпачок. Она стянула его, сунула палец в рот, пару раз пососала его и надела колпачок обратно.

У всех девочек были спутанные светлые кудри, небесно-голубые глаза, грязные розовые щечки с ямочками, которые то появлялись, то исчезали, словно первые звезды на вечернем небе. Одеты они были в обноски и выглядели так, словно сошли с картинки к сказке про Крысолова из Гамельна.

— Ох, Шейла, они такие хорошенькие. Такие же хорошенькие, какой была ты… Я хочу сказать, они — это прямо ты и есть, просто умноженная на четыре.

— Да брось, Мэри, я никогда не была такой же хорошенькой, как мои деточки. Вот, знакомьтесь: старшую зовут Роуз, дальше Виолетта, с колпачком на пальце — Дэйзи и малышка Лили. Ей два года.

— Какие красивые имена.

— Я зову их «мой букетик».

— И у них у всех есть ногти, — громко заявила Милочка Мэгги.

— Ах, Милочка Мэгги… — простонала Мэри.

— Ох уж моя святоша-бабуля, — рассмеялась Шейла. — Интересно, она когда-нибудь перестанет перемывать мне кости? Она сказала отцу…

Мэри хотелось сменить тему:

— Как собираешься назвать следующего?

Шейла похлопала себя по округлившемуся животу.

— Ферн![18] Чтобы разбавить букет. — Она кивнула на Милочку Мэгги: — У тебя только один ребенок?

— Один.

— А в чем дело? Ты что, вышла замуж за ночного сторожа?

Она толкнула Мэри локтем и рассмеялась. Мэри с опаской взглянула на Милочку Мэгги. Шейла поймала ее взгляд и все поняла.

— Слушайте, малышня, почему бы вам не пойти поиграть со своей кузиной из Бруклина, а мы с кузиной Мэри пока поболтаем?

Девочки не двинулись с места, кроме Дейзи, которая снова стянула колпачок и трижды пососала палец.

— Идите играть, вам сказано! — заорала Шейла. — Или я вам задам. Быстро!

С криками команчей четверка потащила Милочку Мэгги к горам стирки. Они принялись залезать на узлы и раскидывать отсортированную одежду. Потом они стали рыться в корзине с мокрым бельем, которое ждало своей очереди на веревку, и обмотали друг друга мокрыми полотенцами, — все то время, пока Мэри с Шейлой беседовали, они визжали и смеялись. Наконец, они опрокинули гладильную доску со стоявшим на ней массивным утюгом. Утюг пролетел в дюйме от Дейзи.