Я мучился загадкою одной,
Я был в тоске и Муза надо мной
Напрасно колдовала очень рьяно,
Я глух был и красавица моя,
Щадя меня, в испанские края
Свалила и приперла Дан Жуана.
На мой вопрос: «Зачем?..»
Она в ответ
Сказала, что у Бога мертвых нет.
«При чем тут Бог, и есть ли в мире Бог?»
А Муза – мне: «Ну, как ты, Вася, мог
Спросить такое и в твои ли годы
Подобные вопросы задавать?
Бог – это ты! Да, ты!
Ни дать, ни взять
С твоим могучим даром от природы!..
Не спорь со мной, бери скорей скелет
И наряжай в одежды наших лет».
О, Муза своенравная моя!
Что с бабою могу поделать я?
Беру перо и скоро подопечный,
От праха отряхнув скелетик свой,
Легко качнул плешивой головой,
Обрел шмотье и облик человечий.
Прикрыв рукой зияющий оскал,
Он хмыкнул и по строчкам зашагал.
Но прежде, чем войти в поэму, он
Довесок отсекает, то есть, «дон»,
Как будто при обряде обрезанья.
Мне завидно, и собственную плоть
Я зажимаю с трепетом в щепоть
(Простите мне нескромное признанье)
Хочу обрезать тоже, но поверьте,
При чувстве плоти нож страшнее смерти!
Теперь Жуан, забудем слово «дон»,
По замыслу быть должен оженен.
Вопрос – на ком?..
Не подойдет ли Ада?
Но, кабальеро, пробуй сам на вкус,
Сам окунай в вино роскошный ус!..
И кабальеро говорит: «Не надо…»
«Что ж нужно?»
«Что?.. Красавица нужна,
Такая как Наташа Кузьмина!»
«Не понял. Что? Наташа?..
Ах, Наташа…»
Перо, Жуан, мое, Наташа – ваша.
Спеши на свадьбу, услаждай свой взор…
И при моей фантазии богатой
Жуан, увы, становится рогатым,
Как некогда угрюмый командор.
И жалко мне беднягу… Между прочим,
Читатель, помни – я Жуану отчим.
А далее блистательный повеса
(От обрезанья легче став по весу)
Попал в тайгу на раскорчевку леса.
Мольер и Байрон,
Даже Пушкин ас,
Пусть кабальеро видели живого,
И то б не догадались до такого.
А я вот догадался. Я горазд!
Хоть эту роль и всей поэмы тон
Спокойно б вынес мой сосед Антон.
А вскорости – о, странные дела! —
Распутная бабенка умерла.
Жуан один, Жуан уже вне темы,
И я средь архаической пыли,
Ничуть не отрываясь от земли,
Как загнанный бреду к концу поэмы.
Нет ни велосипеда, ни коня
И Муза убежала от меня.
«Большой урок, не подчиняясь срокам,
Для всех времен становится уроком…»
Своей поэмы замыкая круг,
Я приоткрою тайное желанье —
(О, собственного пупа созерцанье!) —
Когда бы мне сказал однажды друг:
«Прочти «Зачем жениться Дон Жуану»…»
Глядишь и я с Мольером рядом стану!
Как часто ты снишься красивой и юной,
И наша тропинка пряма как шоссе,
И пахнет ольхой соловьиной и лунной,
И падают звезды и гибнут в росе.
Огромная жизнь. Расстоянья и годы.
Умолкли твои и мои соловьи.
В какой стороне, и какою погодой
Укутаны милые плечи твои.
Мы все забываем, мы всё забываем…
Но эта ольха на обрыве крутом!
О, как мы жестоки в шестнадцать бываем,
И как мы жалеем об этом потом.
Я знаю: напрасно тревожить былое.
Я знаю: напрасно болеть о былом
И мне не обрызгать водою живою
То звездное небо над нашим селом.
Ушло оно, сгинуло, не повторится.
Но память упрямо уводит туда,
Где ты молчаливо подраненной птицей
Ушла от меня сквозь туман и года…
Слова о любви… Это, в общем, не ново.
Я знаю, что твой не отыщется след.
Откликнись хоть строчкой, единственным словом,
Я даже молчанье приму как ответ.
Но снись, как и прежде, – в ночах над рекою.
Чтоб ветер хлебами шуршал в полосе,
А ты – чтобы в ситце, чтоб пахло ольхою,
Чтоб падали звезды и гасли в росе.
