«Прочесть тревогу тайную в глазах…» Прочесть тревогу тайную в глазах Не знаю: страшно ль? Только знаю – страшно Быть рядом ежедневно, ежечасно И говорить на разных языках. Семидесятые Задыхалась Москва от жары и транзита… Стонут кассы. У каждого время – в обрез! Комсомольская площадь по горло забита Областями страны. В тюбетейках и без. Вот седой аксакал, вот матрос из Мурманска… Тот на север, а этому – срочно! – на юг. Раскаленный асфальт пахнет нефтью и краской, И гнилым багажом спекулянтов-хапуг. Аксакала пойму, понимаю матроса… Спекулянта не жалко. Прощай-погибай! Ах, какие у спящей красавицы косы! Ах, как смотрит на девушку толстый бабай. На бабае халат, шелком шитые петли. Он забыл про жару, он забыл про жену… Я со всеми кружусь в этом огненном пекле, Я смотрю на страну, понимаю страну. Понимаю бурлящее это кипенье! Солнца шар всё сильнее звенит в вышине. Над столицей повисло такое давленье! Поезда, словно ветры, идут по стране… «Белый гриб боровик…» Белый гриб боровик. Сколько белого тела! Лето августом пахнет, поляны в росе. Сосны смотрят зарю, сосны делают дело, Неподвижны в своей величавой красе. Я к сосне прислонюсь, я себя позабуду. Бор окружит меня беломшаным ковром. И, пронзенные солнцем, подобные чуду, Запылают стволы золотистым огнем. Ни о чем не грущу, ничего не пытаю. Я стою у сосны, прикасаюсь к костру, Иглы сосен, как будто мгновенья стекают, — Это время бредет по седому ковру. На сто верст – никого! Только птицы летают. Затерялся в глуши одинокий мой след. Солнце режет глаза, сосны жарко пылают, Я стою на костре, может, тысячу лет… «Войти с мороза. Сесть к столу…» Войти с мороза. Сесть к столу. Впотьмах нащупать папиросу, И глядя сквозь стекло во мглу, Склониться к вечному вопросу: А дальше что? А что потом?.. Метаться от балкона к двери, Не знать ответа, но поверить, Что ты не виноват ни в чем. Попробовать найти все «за», И за бессонными шагами Почувствовать как ночь кругами Ложится под твои глаза. «А у осени рыжая шаль…»
А у осени рыжая шаль Золотым оторочена мехом… Отзовется бескрылая даль Переломанным эхом. И – зови не зови, И – проси не проси, Нет ответа. Только лепет ручья, Да дрожанье осин, Да от ветра Желтое Опадая, провисая, в обложных дождях, косая, Бродит осень по кустам. Отрясая с кленов листья, мягко водит желтой кистью По холмам как по холстам. И кричат печально гуси над моею желтой Русью. Улетают от беды. Я и сам живу в тревоге – переломаны дороги В вихрях бешеной воды. Выйду утром на подворье – стонут сосны: горе… горе… С неба дождь сочится. Мгла. Сильных птиц услышу звуки и почувствую как руки Превращаются в крыла… «Если вдруг остудит осень…» Если вдруг остудит осень Кровь твою и кровь мою — Скорый поезд ровно в восемь Отправляется на юг! Спрячь в душе подальше жалость, И, надеясь на авось, Уезжай. А я останусь. Нам, холодным, лучше врозь… – Нам, холодным, лучше – вместе. Ну, куда я от… беды? Путь неблизкий, неизвестный — Тридцать три часа езды. – Не хочу я – в путь далекий, Чтобы жить вдали, скорбя… Ты ж погибнешь, одинокий, Я погибну – без тебя… Волчица Перерезала путь лосю. К шее бросилась. Кровь нашла. И сцедила по капле всю. Печень выела и ушла. А потом привела волчат. Пятерых. На кривых стопах. И смотрела как те, урча, Погружались в лосиный пах. С ними рядом легла. Струна! К солнцу вывернула сосок. И сочилась в оскал слюна Между лап на сухой песок. Возбужденные злой игрой (С мертвым было легко играть!) Звери грызлись промеж собой И сосали волчицу-мать. И, вдыхая в себя тепло Материнского молока, Из себя выдыхали зло, Что течет из веков в века. На волчицу кося зрачки, Проминая живот до дна, Ей прикусывали соски И не вздрагивала она. |
