«Толпа колышется, как море…» Толпа колышется, как море. И, словно под лопатку нож, В толпе – она. Такое горе! Коснись и пальцы обожжешь. И прикоснусь… И может статься — Что в наказание за то Мои обугленные пальцы Уже не вылечит никто. Бытовое Дождь падает на тротуары, О подоконники стучит. Душа притихла как в угаре, И онемела, и молчит. И неподвижны и нелепы Ларьки пивные на углу Стоят, напоминая склепы, В толпе, желающей во мглу. Там синие до глянца лица, И кажется, что в мире том Мгновенье не летит, а длится, И всё – такая заграница, Что страшно указать перстом. Они стоят как на приколе. И слышно даже за стеклом Как пахнет горьким алкоголем В дожде осеннем обложном. И знаю я, что к ночи глубже, Как только станет вечер слеп, Они уйдут, оставив души, Стоящими у входа в склеп. «Я каждого, любя как брата…» Я каждого, любя как брата, Готов обнять рукой своей… Я не стрелял из автомата В скрещенье рыженьких бровей. Я не висел над пустотою, Меня не обожгла броня. Война прошла за той чертою, Где еще не было меня. Я про нее узнал подростком. В краю степей и тополей Она прошла и отголоском Осталась в памяти моей. Да, мне досталось мало хлеба, Я помню горечь лебеды, Но надо мной сияло небо Без черных признаков беды. Алтай! Алтай!.. Какое слово! Не отрекусь, не отрекусь! Случится час – умру, но снова, Воскреснув, я сюда вернусь. Под это небо, к этим хатам, К садам, упавшим на село, Где каждого люблю, как брата, Где детство трудное прошло. Вернусь, как будто из погони, Зови меня, иль не зови, И принесу в своих ладонях Слова признанья и любви. «Не хочу я тебя разгадывать…» Не хочу я тебя разгадывать, Я и рад бы – да не могу. Ты пришла, чтобы жить и радовать, И вращаться в моем кругу. В вихре танца витиеватого Напряжение сил и мук… Помоги же мне разорвать его, Этот замкнутый чертов круг. Здесь не радости, только горести, Здесь запутаны тропы все, Здесь кружусь я в напрасных поисках Белкой пленною в колесе. Здесь в ладонях моих натруженных Мягко рвется событий нить, Здесь под небом, грозой контуженном, Негде голову преклонить. «…У конуры, вдыхая атмосферу…» …У конуры, вдыхая атмосферу, Дежурил пес огромный словно вечер. Его глаза мерцали и светились, И гасли постепенно, а в избе Семилинейной лампой освещенный Сидел мужчина около стола; Топилась печь и огненные блики По комнате метались. В глубине Белела прялка. Колесо вращалось И женщина виднелась, и в руке Клубок она, как яблоко, держала… Я трогаю калитку – не скрипит, И пес молчит. Глаза его погасли. Я подхожу, протягиваю руки — Собаки нет, и заросли бурьяна Росой мои ладони обожгли. Куда же Черный делся? – я подумал, И в дом вошел, а в доме – никого… И странно как-то стало, и тревожно; Куда все подевались? От печи Теплом не веет… Груба холодна… И прялка вся в пыли, и только в лампе Семилинейной дышит огонек. И тут я вспомнил: мама в Ленинграде Живет со мной, а где отец – не знаю. Когда прощались, то не говорил, Что он из дома этого уедет. Но вот – ушел. Ушел и не дождался — Осталась только в блюдечке свеча Оплывшая и рядом зерна риса… И я хожу по комнате печальной, И в памяти своей перебираю Знакомые места, куда он мог уехать, И не могу представить это место… Семейный документ Космическую пыль смахну с листа, На желтом фото разгляжу морщины, Увижу подпись. Резкую. Мужчины. И добела потертые места. Горчит осколок даты «…3 год», Горчат три слова «…умер от холеры», И смазано – «курьез» или «курьеры», А прочее и лупа не берет. Семейный документ. Разгадки не дано. Зачем его хранить была охота? Ну, ясно: умер от холеры кто-то. Но – кто? И фантазировать грешно. Чиновник ли, простолюдин какой, Здоровый телом или же калека? И воздух девятнадцатого века Тревожит и тревожит мой покой. А выцветшие строчки так слепы!.. Но светит за листом, на дальнем плане, Укрытая годами, как в тумане, Загадочная тень родной судьбы. |
