«Плачет осень за окном…» Плачет осень за окном. Серо и дождливо. Ветер машет рукавом Над дорогой сивой. Сыплет дождик о стекло — Молоком в подойник. Утомленное село, Как в гробу покойник. Клен согнулся за углом Мокрый одинокий, Бьет черемуху хлыстом Тополь кособокий. Чахнет серый окоем Под погодой зябкой… Осень плачет за окном Поминальной бабкой. «К нему пришел я со стихами…» К нему пришел я со стихами. Он прочитал их, а потом Наотмашь бил меня словами, Как телку выгонщик кнутом, Как конюх жеребца-трехлетку За то, что не признал удил… Он сам уже в узде ходил, Тавра носил лихую метку, И вот теперь меня гвоздил, Видать, за то клеймо в отместку. Избил и начал вдруг хвалить: Мол, мысль берешь, Видна, мол, хватка… Боялся, что ль, пересолить! Так уж соли, коль вырвал с грядки! Соли! Подумаешь, беда… Пока он бил меня я понял, Что мне готовится узда. Учитель! Ты обязан помнить, Ты должен знать, ведь не слепец: Коль диким вырос жеребец — На нем хомут не засупонить. Напрасный труд. Оставь коня. Считай, что не было меня. Песня /подражание/ Ночь такая светлая, ночь такая белая, Соловей буянит в зарослях ольхи. Что же ты, любимая, что же ты наделала? Отчего рождаются грустные стихи? В сарафане вышитом, в ситцевой косыночке, На гулянье вечером станешь в стороне, И твоя дороженька, росная тропиночка В поле за околицей ляжет не ко мне. Ляжет лентой узенькой, тоненькою прошвою, К соловью-разбойнику, к зарослям ольхи… Я ведь не люблю тебя… Это всё нарочно я. Ночь уж очень светлая… Грустные стихи… Зоя Петля веревки – серая змея! – Не трожь ее, фашист, она моя…. Смотрел народ. Приплясывал конвой. Фельдфебель дым пускал, храня беспечность, А девушка сама, своей рукой Петлю надела и шагнула в вечность. «Привет вам, тихие и милые поля…» Привет вам, тихие и милые поля. Привет тебе, журавль одноногий, И вам привет, стоящим у дороги, Высокие седые тополя. Я снова дома. После долгих лет Моих скитаний по дворцам-чертогам, По ожиданьям, радостям, тревогам Меня привел сюда бродячий след. Всё так же, как и много лет назад, Оборотясь кривым оконцем к саду, Подставив солнцу крашеный фасад, Глядит наш дом на старую ограду. Всё тот же, в восемь соток, огород, И тот же двор, и ряд акаций сонных… И батя, как сентябрьский подсолнух, Меня встречает около ворот. Стихи, написанные осенним вечером Поникли георгины у оград. Сад обронил на землю оперенье. Родится день и тут же за деревней Погаснет, будто сам себе не рад. И снова дождь. И снова темнота. В печи гудит отчаянно осина, Мерцают блики и видна картина Иконная – «Распятие Христа». В нее всмотрюсь в который раз уже, В мужей, стоящих в пышном седовласьи, И мир предстанет в новой ипостаси, Сместятся оси как на вираже. Какой-то мастер сотни лет назад В седой глуши, фантазией согретый, Полуголодный, и полураздетый, Над нею не щадил свои глаза. Чах над тяжелой струганой доской, Ел от болезни ягоду-калину, И осторожно наполнял картину Почти нечеловеческой тоской… Трещат дрова. Дождь сыплет в темноте. От печки на стене мерцают блики… Идея малая становится великой, Когда ее разложат на кресте. Идет гроза. Массивный крест тяжел. Граненый гвоздь остер и полновесен… Мир был тогда уже настолько тесен, Что на Голгофу человек взошел! Сверкают стрелы на небе пустом. Играет ветер жиденькой бородкой. Христос еще живой, с молитвой кроткой, Еще земной, но… в нимбе золотом… И мастера искусная рука Показывает пышный двор Пилата, Учеников смиренье, как когда-то С тремя другими порешил Лука. Он понял их: и мудрого Луку, И Марка с Иоанном, и Матфея… Беда не в том, что казнена идея, Доступная свободно мужику, А в том беда, что предана она… И мастер осторожно, понемногу, Работал кистью тайную тревогу, Которая, присмотришься, видна. Мне не известен ход судьбы моей. Я верю в человека, словно в чудо, Но знаю: где-то есть и мой иуда, И для меня рожденный фарисей. Свершится час и станет жизнь горька. Но я его узнаю, лицедея, — Он может быть в одежде фарисея, И может быть в плаще ученика. |
