— Всё? — спросил Владимир.

— Нет, не всё, князь. Вспомни, с кем останешься? Выслать недолго, но с кем власть разделишь? Бочкарь героем будет, чужаков прогнал! А ведь тебе теперь воевать с Византией! Не один раз клюнуть коршуном, а воевать всерьёз, Цимисхий не старый Фока! Воин! Кто тебе больше нужен, соперник Бочкарь или мы? Без Хазарии против Византии не выстоять! Не зря твоя жена рожать решила дома! Уехала в Атиль! Там спокойней! Ещё подумай, как к ней повернутся люди, если нас покараешь? Или тебе всё одно, что с ребёнком станет?

— Вот как? — Князь резко вздёрнул подбородок, удивлённо глянул на тысячника. О жене ничего не знал и не сразу понял, о чём толкует хазарин. Что значит уехала? Как его жена могла уехать? Накануне родов? Или дорога в Хазарию легче поездки на рынок?

— Когда уехала? Кто позволил? Погоди...

Он отвернулся и лихорадочно ворочал в уме догадки, выискивая лазейку. Но с каждым мгновеньем всё яснее понимал, сказано мягко, а по сути — удар в спину. Как иначе? Уже и про ребёнка сказано, чтоб даже тугодум понял, какую петлю свили хазаре.

Тёмный заглянул в закуток, хотел что-то сказать, но по глазам оруженосца Владимир понял: всё верно, нет жены, нет, и все знают о том, хазаре знают, прислуга, лишь Бочкарь ни слова не проронил. Не успел проведать? Раньше уехал? Да какая разница?

— За горло берёшь? На поводке держать решил?! — Гнев прорывался в словах, но решения ещё не было. Владимир не знал, как поступить, куда бросаться.

— Нет, князь. — В глазах Улгара не разглядеть торжества. — Так жизнь складывается! Не спеши гневаться, прозреешь. Хочешь правду — скажу всё. Бескорыстных слуг не бывает! Чем мы хуже других? Лишь прикажи, и двадцать тысяч, все конные пойдут на Византию! А что Бочкарь? Он только красть умеет да наушничать. Или он тебе верен? Нет, ждёт времени, когда ослабнешь. Ударит в спину.

Вернулись к старшинам. Кандак, лишь бегло глянув на лицо Улгара, усмехнулся, усмехнулся краешком губ, торопливо, не отдавая отчёта, что его радость заметна. И скорая улыбка, как пощёчина князю. Он, зажатый меж двух камней, понимая противоречивость положения, ощутил боль, словно по обнажённому нутру хлестнули кнутом.

— Слушайте все! — Князь оглядел лица киевлян, зло прищурился, стоял близко к чадящей лампе, и решился:

— Велю! Нынче казнить Улгара и Кандака за измену! Тише! Велю изгнать из города купцов хазарских и лишить их всех прав! Пока не вернётся в Киев моя жена, похищенная хазарами, торговать здесь иудеи и хазары не смеют! И по всей земле русской корчмарей, виночерпиев, изгнать! Не жечь, не грабить, за то покараю всякого, а изгнать! Даю время на сборы, кто ослушается — казню![22]

Князь умолк, задумчиво покусывая ус, стараясь не глядеть на хазар, покорно склонивших головы. И досказал:

— Наёмников, кто желает остаться в Киеве, а там много русских, принимать в дружину буду сам. Не смейте трогать воинов, не зачинайте смуты! Расходитесь и растолкуйте услышанное! Нам смуты и пожары не потребны! Ступайте...

Вскоре созванные разошлись. В горнице, при распахнутых оконцах, продуваемых осенним ветром, который казался чёрным как сама ночь, остались лишь близкие. Крутко, Филин да злой Горбань, в нетерпении сжимающий рукоять сабли. Тёмный сжался в комок, и его не замечали, как будто и не было верного порученца при князе.

Бочкаря князь услал, намекнув, что выступления наёмников не ждёт, но и глупой задиристости от киевлян не потерпит! Для чего велел всю ночь караулить и предотвращать схватки.

— Что, братья? Поняли, как повернулось?! — спросил Владимир, тяжело опускаясь на лавку. Лишь сейчас он ощутил, насколько вымотала дорога и вечерний сбор. Насколько скверно обернулся суд. — Надобно поднимать погоню, толковых малых, чтоб прошли по следам! Сотни хватит! Скажите, князь золотом платит, лишь бы прознали, где жена!

Позор не мне, всем нам! Что за воины здесь, что за правитель, коль жену на сносях похитить можно!

Может, от холода, может, от беспокойства его пробирала дрожь, и пальцы бесцельно рвали хлеб, который становился поперёк горла. Разве ему сейчас хочется есть? Пить? Даже разговаривать с друзьями — тяжело, принуждал себя, понимая, что нельзя оставаться одному!

— Давно её увезли? — спросил Крутко. Но Владимир не успел ответить. В дверь, слегка стукнув, вошёл воин и следом казначей Марк.

— Ты жив?! — воскликнул князь. — А мы тебя уж... ну да ладно, садись!

— Жив, жив! — улыбнулся казначей. — Скрывался у Савелия, князь.

Марк присел с краю, протянул руку к чарке, отхлебнул пива. Рассказал:

— Что мне оставалось, Владимир? Бочкарь да Улгар казну растащили. Хазаре наглы, брали посмеиваясь. Ещё мне совали. Мол, поделим, никому не худо! А Бочкарь взял молча. Утром прихожу, пусто! Стража-то своя, все наши, Бочкарь ставил! Пришлось сбежать. Что сберёг, верну. Всё как есть записано... где взято, где потрачено.

На стол лёг жёсткий список с числами, записями казначея, обличающий героя наместника — Бочкаря. Но князь не спешил смотреть. Он лишь спросил Крутобора:

— Понял, кто нам опорой? Понял, с кем власть делим? Так-то, брат!

— Хорош Бочкарь, нечего сказать! — хмыкнул Горбань. — И казну прибрал, и жену упустил, увезли, а ему и дела мало! Стражник!

— В том-то и беда, — согласился Владимир. — На кого обопрёшься, а? Легко кричать, народ, народ! Народ — как вода, пока соберёшь горстями, сто лет пройдёт! Верно, что вода и дамбы рушит, и мосты крушит. Но её прежде нужно собрать! Смешно сказать, но с ворами проще сговориться! Когда-то я слыхал сказку про пастуха. Его сараюшку завалило в горах лавиной, помяло пастуху ноги, а тут, как назло, волк. Стал у лаза, поглядывает на калеку.

— Помираешь? — спрашивает.

— Да вот... никак не добраться в деревню, — отвечает пастух.

— Так запряги баранов, пусть тащат!

— Да как же их погонишь, это ж глупые бараны! Не кони!

— Давай так сговоримся, ты запрягай, а уж я погонять буду! Только корми меня как следует! Или тебе бараны дороже жизни?

Согласился пастух. Кое-как привязал баранов, лёг в сани и позвал волка. Волк завывает, зубами клацает, бараны бегут, волокут сани. Так и поехали. Как приходит ночь, пастух отдаёт волку одного барана. И всё бы хорошо кончилось, да на шестой день не стало баранов.

— Странно, — говорит человек. — До деревни два дня пути, ты меня не туда завёз.

— Кому туда, кому не туда, — ответил волк. И загрыз последнего барана.

Последним бараном был пастух.

— Владимир, дай я их спрошу как следует, — предложил Горбань. — Глядишь, ещё можно нагнать?

— Спроси, — согласился князь. — Только ничего не сули! Вздумали мной помыкать, жизнью заплатят! Ладно, братья, нечего горевать, ступайте. Одно помните, погромов в столице не допущу!

Когда остался в покоях наедине с думами, тяжело опустился на ложе и застонал. Мысли узловатой путаной сетью вязали сознание. Выхода не было. Вернее, не было никакого приемлемого решения. Смириться с наброшенной петлёй он не мог, предавать всех во имя жены и ребёнка — тоже. Где золотая середина? Петля накинута, но как разрубить? Казнят ли его жену, а заодно и наследника, в далёкой Хазарии? Как угадаешь? Причастен ли Бочкарь к похищению? Кто стоит за подлым умыслом? Улгару да Кандаку такого вовек не придумать. Владимир стонал сквозь зубы, и невнятные образы теснились перед взором. Знал, ох как хорошо знал князь всю череду действий, направленных на усмирение строптивца. Это похоже на работу гончара. Глину сперва как следует мутузят кулаками, мнут, стискивают и растягивают, превращая твёрдый обломок в мягкую массу. Потом мастер прилаживает заготовку на столе, вращает, смачивает ловкие пальцы и вытягивает вверх, придавая комку форму будущего сосуда. Так и его, правителя, принялись обминать, надеясь сделать мягким, покладистым. Чтоб князь киевский служил им, как горшок, как кувшин с маслом? Нет, не бывать тому! Кто позволит такое один раз, дождётся и второго, и третьего! Стерпеть оскорбление, позволить хазарам дёргать за верёвочку — значит, навек потерять свободу! Стоит лишь склонить шею, и великий князь станет рабом! Невольником в собственной столице!