Владимир повторил удар и вынужденно подсел, настолько мощно ответил враг. Отбив саблю, Рогволд ударил мечом без замаха, на возвратном движении, вложив в коварный выпад краткий шаг и движение локтя. Но и в этом случае взгляд Рогволда не переместился за Владимиром, глаза нашли цель где-то за спиной и казались застывшими, как зрачки слепого. Но при этом тело воина совершало грозную работу, двигалось, отражало удары, ускользало и вновь атаковало.

Владимир несколько раз внутренне охнул, его попытки достать врага провалились, а меч проходил так близко, что казалось странным — отчего не попал до сих пор по руке? Не отсёк кисти? Или Рогволд хотел нанести один удар, зато смертельный? Спасало одно — Владимир чувствовал страх сокола; страх или нечто подобное испытывал и хозяин гордой птицы. И страх, ужас, нечто неназванное вилось над князем полоцким, как пар над волосами распаренного бойца, как вездесущий запах гари. Страх врага — вот что крепило дух Владимира. Он правильно задумал утомить противника и прорваться с лёгкой саблей. Мечом-то крутить тяжелее.

Очередной ловкий выпад вынудил Владимира отступить, но вторая сабля снизу удивила Рогволда, ужалила руку с оружием, и поединщик выругался. Привык к тому, что левой саблей Владимир лишь отбивает атаки, как щитом, а тут — снизу, мельком. Чиркнуло, рана не смертельна, но ведь рука уже не владеет оружием. Надо перехватить...

Кисть ещё держит рукоять, но перебросить клинок в левую нет времени. Владимир со свистом протянул саблей по шее и проскочил вперёд, как будто спешил к воротам полоцкого князя. Как будто готовился забежать в распахнутую щель, где ждут Рогволда с победой!

Оглянулся.

Рогволд ткнулся коленями в затоптанное, рука всё ещё держала бесполезный клинок, после упал вперёд. И видно — не поднимется. Спасать поздно. Да и некому.

Ждать конца не мог. Смотреть на последние мгновения врага тяжелее, чем сражаться. Владимир махнул рукой, указывая приближённым на ворота, и велел:

— Сложивших оружие не карать. Пусть выходят. И клинок Макара найти мне! Все подарки найти! Там сабля звонкой стали...

Улгар кивнул и подошёл ближе, прикрывая князя щитом, что оказалось не лишним: со стороны двора слышались крики, внутри спорили соратники Рогволда. Могли найтись отчаянные головы. Всяко случается в пылу сечи.

Выходили, глядели с ненавистью, а иные со страхом, кто-то прятал глаза, страшась смотреть на мёртвого господина, но никто не обвинял Владимира, никто не злословил. Бросали клинки на землю, отступали неуверенно, опасаясь резни, ждали, пока свяжут руки. Повиновались. Все повиновались... кроме бледной, как сама смерть, дочери — Рогнеды. Она выбежала, отбиваясь от женщин, неумело натягивая тетиву, и даже успела пустить стрелу. Но не более.

Стрелу приняли на щит. В стороне от Владимира. Лук отняли. Разгневанную дочь князя полоцкого держали за руки, ждали, что решит он — повелитель и владыка, Владимир, сын Святослава. Уж теперь никто не оскорбит его упрёком, он, как и отец, вошёл в город в первых рядах, как Святослав, сражался рядом с простыми дружинниками.

— Говоришь, никогда не станешь женой холопа? — вспомнилось ему сказанное сватами.

Отчего вспомнилось? Слишком высоко вздёрнула подбородок Рогнеда, даже презрительную усмешку сумела выдавить. Отец погиб, а ей важно презрение показать. От этого кривлянья Владимир взбеленился. Ведь всё началось с неё, с этой дуры, не понимающей подоплёки сватовства, сути событий. С этой безмозглой самовлюблённой белоручки... стрелять она собралась. Тетивы не осилит натянуть. А туда же...

— Никогда! — звонко крикнула пленница.

— Ну, так наложницей будешь... и нынче же! — прорвался гнев Владимира. Он не мог простить сумасбродке смерть друга. Не мог простить высокомерия, ставшего причиной гибели. И в зареве ночных пожарищ, близ двора князя, одурев от гнева и крови, от невообразимого варева войны, приготовленного этими нежными руками, Владимир накинулся на Рогнеду.

Он желал унизить её, втоптать в грязь, как унижали и насиловали сейчас сотни женщин в этом городе. Потому что всему виной её нрав и кичливость. Её тупое упрямство и высокомерие. Так почему другие должны проливать кровь, а она лишь созерцать? Нет!

Сорвав платье, не гнушаясь помощью наёмников, Владимир разломал ноги девушки, протиснулся меж них и, отметая сомнения, принялся стаскивать порты.

— Нена-ави-ижу! — выла Рогнеда.

Но он не отвечал. Отчего так тяжко даётся ему кара, отчего насилие не радует и самая желанная награда воина оборачивается стыдом? Он приблизил лицо к волосам девушки и шепнул:

— Станешь моей. А не сумеешь утешить, отдам воинам, ясно? Как блудницу...

Путы распятых ног ослабли, и он впервые коснулся её паха телом. Несколько мгновений она ещё сопротивлялась, но уже не веря в спасение, предстоящее наказание пугало сильней свершённого. И вот как удар, остро, неожиданно он ощутил скольжение курчавых волос по животу, услыхал напряжённое дыхание и стон. Привычный путь к сладострастию открылся, и насилие обрело вкус. Для Владимира это был вкус крови, он не заметил, как прикусил нежную губу Рогнеды, прорываясь в жаркое тело. Тело дочери смертельного врага.

Полоцк разорили.

Упрекнуть наёмников и киевлян в грабежах некому. Коль сам Владимир насиловал Рогнеду, так какой спрос с простого дружинника? До утра город брали на меч, опустошали, пользуясь правом победителя безоглядно.

А Владимир не утешился местью. Свершённое на глазах ратников не радовало, наоборот, появилась трезвость, голос рассудка поворачивал поступок другой стороной, и победитель сознавал, что месть не красит. Позорит его.

Худо и то, что в тереме Рогволда сцепились наёмники и киевляне. Не поделили добычу. Неведомо, кто первым начал свару, важно другое, многих пленников порубали, вымогая золота, хотя Владимир и обещал пощадить. Ещё и между собой ратились. Пролили кровь. А оружие сватов и подарки так и не нашли.

Прилёг отдохнуть в покоях Рогволда, надеясь забыться в пьяном сне, да не получалось.

То старик слуга попался говорливый, не побоялся упрекнуть захватчика. Принёс вина и, ёрничая, спросил:

— Девку пригнать? Ещё есть нетронутые. Как раз для тебя, победитель.

Владимир хотел ударить холопа, да сдержался.

— Рогнеда, балованная сучка, учинила войну, а вам её жаль? Поди прочь. До старости дожил, а умишком не богат.

То в горнице сделалось холодно, слуги не спешили хлопотать о порядке, протопить печь не догадались, либо некому было. И ворочался Владимир на широком ложе, дрожал и злился на себя за нездоровый озноб. Жечь дрова и хозяйничать в чужом тереме не хотелось. Мечтал уснуть и поутру забыть всё страшное, как марево. Да не дали.

Вспомнилось о соколах. Вспомнил саблю Макара. Нужно найти... всё-таки память. Встал. Вышел из опочивальни. На ступенях, когда разгадал, где могут ютиться птицы, его нагнали люди. Претич явился. Заглянул через плечо, а в сумрачной горенке, отведённой под соколиную обитель, нет огня, оконце узко, как бойница, и равнодушно молвил:

— Соколы. Ага.

Потоптался, пока Владимир пытался подступить к птицам, встревоженным вторжением чужих, и спросил:

— Тут человек кланяется. Горбань. Говорит, дело...

Горбань. Владимир вспомнил молчаливого проводника, пособившего войти в город. Что за провинность заставила молчуна служить Претичу, неведомо, но крепостные стены удалось обойти. Горбань, сутулый молчун с недобрым взглядом, проложил путь. Он же вёл первую сотню к терему Рогволда.

На войне измена не новость, но самому впервые открылось предательство. Надо бы отблагодарить пособника, но трудно побороть чувство брезгливости, предателей да палачей всегда презирают. Владимир неохотно кивнул и вышел из низкой комнатушки с жёрдочками для птиц.

Спустился по лестнице. У опочивальни Горбань. Спокоен. Глядит смело, будто привык говорить с князем как с ровней.