Так и с городом. Брали ночью, спешили, каждый знал наверняка, лучше всё отдать сейчас, чем мёрзнуть под стеной долгими днями и ночами, в надежде на слабость осаждённых.

Владимир и рад не видеть погром, учинённый в городе наёмниками, да не получалось.

И первые схватки, и первые жертвы, и первый штурм помнятся дольше, кажутся более яркими, чем многие последующие.

Страшно скрипел таран, которым вышибали ворота обособленных домов, причём мощное орудие передавали из рук в руки, грабить подворье могли лишь те, кто мучился с воротами, остальные спешили к следующему препятствию, повеселевшие, разгорячённые боем и предстоящим грабежом. Позднее он узнал, что всё добытое делилось старшими, но всё же жадность подстёгивала опоздавших, им хотелось найти свой сладкий кусок и ощутить вкус победы.

Помнится множество тел на площади у стены и немалое количество упавших вниз, сбитых стрелами, так и не сумевших проявить решимость и отвагу. Всадники прорвались к воротам и били стражу со спины.

Отличились наёмники, Владимир спешил войти с первыми сотнями, видел, как сражаются хазарские ратники, но видел и то, как они грабят.

А старая дружина, воины Претича, входя в открытые ворота, испытывала зависть к первопроходцам, торопилась наверстать упущенное. Город потрошили второпях, как голодные псы, ожидающие окрика хозяина. Да хозяин молчал. Владимир спешил с первой волной к терему Рогволда, Претич опасался потерять приверженцев, потому спускал им излишнюю жестокость и опустошения.

Помнился могучий мужик, униженно ползавший в снегу у собственного дома, на коленях, обрывавший лохмы рубахи на могучей груди молотобойца. Он не сопротивлялся, нет, скулил и рвал одежду, в то время как его дочь или жену насиловали в доме.

Владимир видел коней, хазары выводили скотину из сарая, но всегда оставляли одного, пусть старенького мерина, а оставляли, и в причитаниях мужика сумел разобрать просьбу вернуть каурого, каурого жаль хозяину, каурого, а не жену.

Этот уцелеет. И вскоре наживёт ещё! Владимир понимал, что желать смерти горожанину, даже пройдохе, глупо, но не мог отогнать назойливую мысль, повторявшую как заклинание: «Этот уцелеет! А смельчаки, отрезанные от дружины, зажатые на стене, — нет!»

Видел князь и девушек, которых мечтал когда-то любить. Красавиц с длинными косами теперь валили хазары, и странно было видеть обнажённые ноги, белые, скрываемые от взоров мужских, — широко распахнутыми, бёдра — испачканными сукровицей. Наёмники брали своё, с гордостью показывая соратникам розовые пятна на снегу — здесь настоящий муж лишил девственности желанную добычу. Он бы и в плен её взял, в наложницы, да князь не велел. Единственное, что смог запретить Владимир, — это брать полон. Торока ладно, что набьют в перемётную суму, то их. Скотина и лошади тоже, куда денешься, закон войны, без пищи не прожить, без лошадей не осилить походов, но торговать русскими никто не будет! Однако глаза тех жертв, тех девушек, испуганные и вопрошающие: «За что?» — он не мог принимать спокойно. Проезжал мимо, отворачиваясь, перебирая узду, разглядывая гриву коня, очищая её от пепла, словно и не было этих глаз. «Вот она правда!» Снова и снова крутилось беличье колесо. Вот. А кто виновник войны? Он? Или Рогволд? Или Рогнеда?

Но самое отвратное, что поражало Владимира, довелось увидеть в районах, доставшихся киевской дружине. Такой ненависти и злобы не выказывали даже хазары. Киевляне словно мстили Владимиру за приказ штурмовать славянский город, вымещая злобу на жителях, на мастеровых, на беззащитной скотине. Если хазары сгоняли коров в стадо, заботясь о собственном пропитании, то здесь резали скот, топтали кур, крушили сараи, насиловали детишек.

— Вы что творите?! — возмутился князь. Но его не слышали... в глазах людей бушевал пожар, и казалось, это не люди вовсе, а безумцы, жаждущие лишь боли и крови. Чужой крови.

У терема Рогволда стояли старшины наёмников, ждали Владимира.

— Жечь, Володко? — спросил Улгар.

Спросил сожалея, каждый понимал, что здесь скрыто настоящее богатство, но князь и верные дружинники толково укрепили двор. Кто войдёт, лишится головы, потому желающих бросаться на стены не видать.

— Стойте. — Князь бросил поводья, спешился и приблизился к передовому отряду. Щиты воинов густо унизаны стрелами. Понятно, у бойниц самые меткие ратники. Да и князь, верно, тут.

— Рогволд! — крикнул Владимир, выдвигаясь вперёд, на открытый участок, временами озаряемый сполохами пожара.

Поджечь одинокий терем не так сложно в разорённом городе, воины стащат горящие брусья, обложат стены и здание, сыпанут соломы, остальное довершит ветер. Вскоре защитникам доведётся отбросить оружие и тушить пламя. Задача непосильная, ведь в то же время враги норовят подкормить пожарище добротным деревом.

— Выходи! Ответишь за смерть Макара! Сразимся сам на сам! Остальных помилую...

Может, это была и детская глупость, может быть. Владимир не мог сказать, отчего решился вызвать Рогволда. Не успел понять, что толкнуло его крикнуть вызов.

Скорей всего, ужас разбоя переполнил душу. Слишком много смерти увидел за стеной Полоцка. Слишком много невинных гибло. А ещё слышался визг несчастных псов, которых не успокоить, которых некому спасти. Пропадут и псы, и лошади, и сбившиеся в углы овцы, если жечь терем. Несчастные животные сгорят по вине людей.

Владимир остро ощущал сейчас боль животных. Над ним с детства подсмеивались за привязанность к живности. Собаки первые друзья, гуси любимцы, а уж жеребят, мокроногих, едва вылизанных кобылой, он обожал безумно. Прижимался к шёрстке и светился от радости, часами мог лежать подле загородки и смотреть на них. Ровесники шутили, что Владимир лучше конюха понимает язык лошадей.

Шутки шутками, но он и сам замечал, что понимает животных. Чувствует нутром. И сейчас его проняло страхом и болью. Псы не опасны. Выпусти их, и разбегутся, ни один не бросится на людей. Ужас огня проник в собачьи души.

Но кроме псов в доме Рогволда были птицы. Соколы. Охотничьи птицы. И Владимир готов биться об заклад, что знает, где сейчас угорает соколиная семья, он и оконце приглядел, казалось, там мелькают перья обречённых пленников.

Соколы и страх. Это несовместимо. Он никогда не видел сокола испуганным. Загнанным. Как сейчас. Потому и решился... на поединок. Спасти невинных. Убить врага своей рукой. А другой награды ему и не нужно.

— Я выйду к тебе, сын князя Святослава, — отозвался голос из бойницы. — Если дорога честь отца... поклянись, что моим воинам и дочери даруют жизнь.

Владимир оглянулся на Улгара. Тот недовольно передёрнул плечами, как бы отметая саму мысль о милости. Зачем жалость? К чему? Ведь всё решено уже.

В проулке, у подножия холма, показались ратники Претича. Вскоре они подойдут, примут участие в штурме и разделе добычи.

— Выходи! Я клянусь, что твои люди будут живы!

Владимир отступил и шепнул Улгару:

— Нужен малый щит, лёгкий, буйволиной кожи. И вторая сабля. Не бойся, справлюсь.

— Зря ты это... — буркнул Улгар и подозвал воина. Распорядился насчёт оружия. Но Владимир уже не слышал возни за спиной.

Ворота медленно поплыли, в тёмную щель вышел человек в просторной рубахе, которая светилась вишнёвым светом, и оттого меч в его руке казался раскалённым, не успевшим остыть, так странно играли блики огня и свет прозрачной шёлковой рубахи.

Воины хазарской дружины сдвинулись вперёд, щиты замкнули полукруг, и в освобождённом пространстве оказались двое. Рогволд и Владимир.

Владимир кивнул. Его не обманули. Рогволд под стать Рюриковичам. Темноволос, крепок, смел.

Сбросив кольчугу, Владимир отказался от щита и обнажил вторую саблю. Меч в руке Рогволда порадовал. А ведь опасался, что князь выйдет с подарочной саблей. Тогда преимущество Владимира, лёгкость, терялось. Шагнул к противнику:

— Ты обещал виру!

Взлетела сабля, меч отбросил первый удар легко, даже небрежно, а Рогволд, князь полоцкий, смотрел куда-то за спину противнику, и недобрая ухмылка всё ещё кривила его губы.