Но в нашем случае вы столкнулись с совершенно иным. Убеждены вы в чем-то или нет, это абсолютно все равно. Будет так, как будет, и вы можете только надеяться… и я вместе с вами. Но не обманывайте себя. А впрочем, и это все равно.

Он устал, ему пришлось передохнуть. Мучила жажда, но уже не осталось никого, кто подал бы ему глоток воды.

— Мертвый лев лучше живой собаки, Андрей. Собака всегда будет завидовать льву, потому что она только собака, а он — лев, пусть и мертвый.

Цербер закрыл глаза и поэтому больше ничего не видел. Лишь бормотание одного из них, окончательно впавшего в прострацию:

— …Зло, зло, сколько зла. Ему будто нарочно помогают плодиться, множиться. Со всех сторон. Зло стало игрушкой, аттракционом, оно всюду, везде. Все как сорвались с цепи. Количество добра и зла на самом деле можно изменить, обращаясь к тому или другому. Неужели зло стало так притягательно?

Говорят, мы живем много жизней, и тот, кто в прежней чем-то провинился, попадает к нам, сюда, чтобы в мучениях нашего бытия искупить. Если отпускают — значит, искупили? И в чем был грех?

Мне даже не пришлось настраиваться, как это бывало всегда. Три огромные колючие искры слетели — и те три дома загорелись. Я никогда не видел таких искр. И сразу — тот странный сон. Меня укутывали, укутывали холодными покрывалами, и это мне было очень, чрезвычайно приятно. Никаких иных ощущений, понятий, кроме, пожалуй, одного: полная убежденность, что там вообще никогда не бывает огня…

А потом Мир содрогнулся.

Ручейки нашли свои цели, свились в единый поток, обрушились водопадом. Слышимое ухом и видимое взглядом — суть внешнее, только вершина айсберга, но и этого было довольно.

Раздвинулось безмятежное доселе небо, раскололся застывший воздух.

Чувство солнца под веками было до такой степени прекрасно и чисто, что он специально наслаждался им несколько минут. Медленно, не вдруг вспоминал он, как это бывает — просыпаться просто от солнца, бьющего в закрытые глаза.

Затылок, спину, ягодицы кололо, он спал на земле. Втянул ноздрями воздух, терпкий аромат соснового бора. Поднес к глазам взъерошенную прошлогоднюю шишку. Темно-коричневые загнувшиеся чешуйки похожи на ту стальную заусеницу, через которую он смотрит на… целится в… Где это было? Прочь! Прочь тебя! Шишка полетела в сторону.

Ранний день приветствовал его. Все удивляло, все было свежим и новым. Шум крон мачтовых сосен, синий клочок неба меж ними. Невидимые пичуги щебечут свое. Мотылек на тонком неверном цветке, бархатный ковер хвои с россыпью шишек. По раскрытой ладони спешит сердитый муравей.

Он прислонился затылком к корням могучей сосны, волосы слегка слиплись смолой. К ноге и боку прикручена доска, на другом бедре давит повязка повыше, в паху, но голова свободна, и боли он не ощущал. Боль осталась в колене, но притупилась.

Он лежал один. Нигде — перевалился, чтобы осмотреть кругом — никого, никаких следов костра, вообще никаких следов.

Некоторое время он размышлял над тем, что бы это могло значить, но радость, переполнявшая его, вытеснила эти мысли. Прочь заботы, прочь воспоминания! Вы не нужны ему.

Однако что же его все-таки разбудило?

Хватаясь позади себя за корявую кору, он подтянулся и встал, и это удалось ему без большого труда. Постоял, обнимая обеими руками бугристый ствол, страшась, вернется ли головокружение, но оно не возвращалось, а к изредка шевелящемуся в колене ржавому винту можно было притерпеться.

Возник вопрос, в каком направлении теперь идти. Лес, куда ни глянь, был одинаков, светел. Ни тропки не рассекало девственной нетронутости хвои на земле. Отчего-то он затруднился даже определить стороны света.

Он еще ломал голову, когда до него донеслось пение.

Яркое пятно рубашки появлялось и пропадало меж стволов, выстроенных, как почетный золотой караул.

Она шла очень долго, показалось, что нарочно дразнит его, обходя кругом. Ее появления и исчезновения гипнотизировали, как жреческий хрустальный шар. И все же он готов был смотреть и смотреть, ловить их, упиваться ее походкой, ее немножко неуверенной улыбкой, потому что теперь она и весь этот начинающийся с радости день принадлежат только ему и останутся навсегда.

— Я принесла воды, пей.

Играет драгоценными высверками шар прозрачного солнца у нее в ладонях. Солнце, рассыпаясь, брызжет из него.

— Пакет кто-то обронил у родника, я сполоснула, он чистый.

— Это ты? Правда ты?

— Кто же еще. Самые крупные дырки пришлось зажимать. Пей, мой хороший, не то все выльется.

Холодная чистая утренняя струя оживляет высохшее горло, орошает спекшиеся губы.

— Ты что-нибудь помнишь?

— Нет. Только твою руку — и все. Они там что-то говорили, а потом — как обморок. Я проснулась уже тут, с тобой, а никого нет.

— Может, это какое-то другое место?

— Да нет же. Как бы я нашла родник, он рядом, крохотное озерцо, мы проходили, но ты не обратил внимания, тебе было очень плохо. Удивительно, ничего не осталось, даже кострища. Как тебе сейчас, милый?

— Сейчас мне очень хорошо.

— А нога?

— Это пустяки.

— Мы должны что-то делать?

— Не уверен. Вообще-то неплохо было бы двинуться отсюда. Я только никак не могу понять…

— Я неправду тебе сказала, я запомнила. Сначала было как обморок, да, а потом я вдруг оказалась где-то далеко-далеко. От всего далеко, от тебя, даже от самой себя далеко. И пробыла там… очень долго. Не знаю, как мне там было и где это находится, вот точно не знаю, клянусь. А затем мне как будто дали понять, что я должна вернуться. К тебе. Потому что здесь ты. И я вернулась. Ты не веришь? Я не так говорю…

— Успокойся. Я верю. Ты вернулась, и это замечательно. Это самое большее, чего я мог желать.

— Куда мы пойдем?

— Куда-нибудь. Всегда надо куда-то идти.

— Обопрись на меня, мой хороший. У тебя правда уже меньше болит?

— Гораздо.

— Я знаю, куда нам идти. Можешь мне полностью довериться.

— Вот и прекрасно.

— Не будем думать о плохом?

— Не будем. Хватит. Теперь у нас будет только хорошее.

— Так пошли?

— Пошли.

Ни один из них не смог бы выразить словами тот невесомый покой, и счастье, и радость от него, которые они испытывали. Они молчали, идя по пронизанному солнцем лесу, или говорили о мелочах, что открывались им по пути. Мелькнувшая птица, причудливая ветка, вдруг встретившаяся поляна белых высоких соцветий, которым ни он, ни она не знали имени, — вот что составляло темы их обращений друг к другу. Чтобы сказать главное, им не требовались слова, довольно было интонации, взгляда.

Пробивающийся смех искрился в уголках глаз, поуулыбка становилась большим, чем пространные объяснения.

Он шагал, уже почти не прихрамывая, но она не выпускала его руки, переброшенной через ее плечи, крепко обнимала за талию. Стволы разошлись, лес раздвинулся. Они вышли на дорогу.

— Сюда?

— Сюда.

— Ты ведешь меня. Ты изменилась. А я?

— И ты. Как же иначе? Разве мы могли остаться теми же, какими были? После всего? А я теперь — просто я. Одна, а не две, как было раньше. Я потом объясню. Ты мне тоже все расскажешь. Ведь уже можно?

— Обязательно. Можно. Я тоже теперь — только я. Долг выполнен, и ноша снята. У меня был как-то сон…

— Опять сон!

— Нет, не то. Давным-давно еще, до всего. Я даже записал его подробно, но потом потерял. Там как раз обо мне, а не о других, помнишь, ты спрашивала?

— Он начал сбываться?

— Не знаю. По-моему. Что это за дорога?

— Пойдем по ней и узнаем.

Неширокая, прямая, как просека или городская улица, дорога устремлялась вдаль в подступающих купах кустарника с длинными тонкими красными стеблями. Его шапки были густы. Пушистые кроны более высоких деревьев, сменивших сосны — ветлы? ивы? отчего, ведь эти породы не любят сосновые места, — сходились в неблизкой перспективе.