— Тот, кто ждет. Очень ждет.

На красной дорожке впритык к «Жигулям» пристроилась серая «Ауди». Тезка-Мишка залез в узкое пространство между бамперами, покачиваясь, зачем-то поковырял в одном из четырех колечек фирменного знака. Михаил вообще удивлялся его поведению после их схода на берег. Оно было совсем непохоже на обычно сдержанного и чуть угрюмоватого Мишку.

Павел, с высокого крыльца наблюдая за Мишкой, одновременно болтал с лиловой девицей. При появлении Жука с Михаилом девица мгновенно испарилась. Михаил даже не успел заметить, куда она упорхнула.

— По коням?

— Шеф!.. В смысле, Миша! Я сказал, пусть нас не рассаживают, только вместе! — Тезка-Мишка казался еще пьянее, чем был.

Михаил покосился на Жука.

— Да Бога ради. Только, если вы не возражаете, в «Жигулях» впереди поеду я, — сказал Жук.

— Как хошь! — разрешил тезка-Мишка.

— В машину. — Михаил, скомкав в кулак, взял его за рубашку на спине, сунул в «Ауди» рядом с водителем-Блондином.

В эту минуту из-за леса, сплошь состоявшего из кудрявых сосенок, послышался гул. Гул перерос в рев, рев — в свист, и в небе мелькнула тройка вытянутых стрелой самолетов.

— Что это?

— Это? — Жук казался озадачен отрывистым вопросом. — Там военная часть. Большой аэродром. Беспокойное соседство, конечно. А что?

— Ничего.

Над ночной тишиной месяц лег золотой…

Михаил пригляделся. Окно второго этажа было похоже, но не очень. «Визия» показывала ночь, ночью все меняется.

Месяц…

— Что с этим чертом? — шепнул Михаил, оказавшись на заднем сиденье «Ауди» вместе с Павлом. За передним подголовником болтался затылок тезки-Мишки в каскетке, которую он умудрился не потерять. Михаилу показалось, что Павел еле сдерживает смех. _

— Он мне по секрету сказал, что теперь все знает, и даже знает, что я такое на самом деле.

Он поэтому так окосел? Знаю я, как он пьет, не может быть.

— Это страх в нем играет. Меня боится. До дрожи.

— Ну-ну.

Михаилу было сейчас не до страхов тезки-Мишки.

— Хорошие места, — сказал он, обращаясь к блондину за рулем. Мелькали стройные сосны на рыжей от хвои земле. — Речка есть какая поблизости?

— В овраге, с той стороны дачи. Маленькая, но быстрая, чистая. Форель живет.

Месяц…

Михаил стиснул зубы от холода в груди. Лена. Эти ее глаза чуть раскосые.

И одиночество, одиночество, тоска, тоска…

Со вчерашнего дня Гоша жил в раю.

Рай еле помещался в маленькой квартире тети Нели, где в простенке между комнатой и кухней лежал Гошин тюфячок. А на тюфячке лежал сам Гоша.

Вчера, увидев рядом с собой заклеенный стаканчик «Московской», Гоша печально решил, что вот и виденица к нему явилась. У него такой напасти покамест не бывало, но от знающих людей слышать приходилось.

«Или, — думал Гоша, — заснул я, слава тебе, Господи, вот морок и снится. И хорошо, что заснул, просплюсь, полегчает маленько. Завтра, может, совсем хороший буду.

Только упаси-помилуй этот стакан пить пробовать. В руки брать, и то не надо. Морок, он чем плох — тронешь его во сне, а он рассыпется. Проснешься тогда, а на душе еще гаже, чем когда засыпал. Во сне — морок, наяву — виденица».

Гоша моргал, закрывал глаза и открывал их, и не было у него ни одной мысленки залетной, и вроде бы даже полегче сделалось. День, меж тем, за окнами входил в свою силу, и спустя час примерно в дверь тети-Нелиной квартиры с запертым в ней Гошей позвонили.

«Ольга Степанна из четвертого подъезда, — недовольно подумал Гоша, в очередной раз просыпаясь. — Каркалыга старая, чего ей надо?»

Гоша решил не подавать признаков жизни. Закутался с головой в одеяло, сшитое из лоскутков в тот самый год, по странному совпадению, когда Гошу папа с мамой как раз зачали.

Каркалыга Ольга Степанна позвонила-позвонила, да и бросила. Убралась восвояси. Совсем проснувшийся Гоша вылез из-под лоскутного одеяла.

Стаканчик стоял рядышком, язычок крышки молодцевато загибался вверх. Водка мелко дрожала в такт ударам хлипкого Гошиного сердца.

«Свят-свят», — подумал Гоша, но рука его уже протянулась, и пальцы обхватили.

Больше всего Гоша боялся сейчас неловко дернуть и расплескать. От волнения и руки, и губы, и весь он прямо ходуном ходил. Сердчишко совсем заколодило.

А ни капли не пролил.

«Московская» — хотя какая она «Московская», лепят этикетки, что под рукой, а льют одну и ту же дрянь, спирт украинский контрабандный — проникла, куда ей положено, без потерь. Гоша сглотнул напоследок и отвалился. В башке сразу закружило… Так бы и лежал.

Гоша сел. Он в норме? Почти. Пятьдесят граммчиков не хватает. А к ним в пристяжку еще пятьдесят, для комплекта.

Вот черт, откуда водка взялась?

«Я подумал… я вспомнил, как монету кидаю. Что я ее вовсе не кидаю. То есть кидаю, но не рукой. Она, строго говоря, и не летит вовсе, а просто оказывается в банке. Или в каком захочу другом месте. Было же, когда я запулил ее в зубы тому паразиту».

Подстегнутый водкой, Гоша мог прилично соображать.

«Постой, постой. Меня крутило, и вот я подумал: почему бы им, граммчикам, не очутиться прямо здесь. Мне тут в заточении пари заключить не с кем, а так бы я поспорил, выиграл и получил. Монета — туда ее-и граммчики. Вот как я подумал. Ну-ка, еще разок… Вот они, граммчики мои заветные, никому не скажу, как вы мне нужны, на витрине, вижу, ларек крайний, только они нужны… Я их…»

У тюфяка стоял еще один стаканчик, но уже с этикеткой «Русская», и водочка в нем так же покачивалась, будто установили его секундой раньше. В Гоше зудел неведомый мускул.

Эти граммчики Гоша употребил, будучи совершенно уверенным, что на него снизошла благодать небесная. Рука Гоши стала тверда, ум остер, сердце гудело, как исправный дизель.

И начался рай.

Сегодня, на второй день рая ближе к вечеру, Гоша привычно поднял голову с тюфячка и ужаснулся.

Посреди маленькой тети-Нелиной квартиры громоздилась неряшливая куча, состоявшая из очень хороших и дорогих вещей. За трехкамерным холодильником, розовым внутри, стояли один на другом мал мала меньше четыре японских телевизора, и еще один, совсем маленький, свалился где-то сзади на пол. Холодильник Гоша видел в одной витрине, а в соседней — эту запавшую ему в душу стопу телевизоров.

Вещи помельче — двухкассетники, плейеры, проигрыватели, горсти часов и вороха видеокассет, похожих на книжки или увеличенные детальки детского конструктора. Яркие томики блестящих обложками детективов, женское белье, букеты галстуков и цветов. И бутылки, бутылки. Упаковки крекеров и печений, конфетные коробки. Фрукты — глянцевитые яблоки и бугристые колючие ананасы, например.

Но когда он успел все это сюда натащить?

Должно быть, в самом конце уже, на самом пределе, Гоше изменило его обычное чувство меры и собственного достоинства, и он волок все, что представало перед разгоряченным взором.

Начал-то он с малого. За вторым стаканчиком последовала бутылка «Урсуса» — давняя мечта. И шоколадка, потому что шоколад питательный.

Едва почав бутылку, Гоша хотел пойти на кухню, сварить половину оставленного ему на прокорм килограмма макаронов, но понял просветленным сознанием, что теперь ему самому ничего делать вовсе не требуется.

И добыл буханку «Бородинского». Потому что ему нравилась его сладковатая черняшка.

В планы Гоши не входило привлекать к себе внимание. Света он, когда сгустились сумерки, не зажигал. Чем был занят? Он беседовал, разговаривал, общался.

В редкие счастливые дни своей теперешней жизни, когда обстоятельства давали ему уверенность, что никто его не потревожит, он общался с самим собой. Это была неплохая компания.

С собой можно было повспоминать былое, лучшие моменты. Можно было устроить диалог с кем-то, кого он достаточно хорошо помнил. Пофантазировать о тех, кого знал сейчас. С собой на пару можно было выпить, ни один из знакомых Гоши не подходил для этой роли лучше, чем он сам.