— Я вернусь не позже завтрашнего утра, но на всякий случай начинайте ждать с рассвета. Ты «вертушку» пилотировать не разучился?

— Если чего попроще — вспомню. Опять ОНА?

— Я возьму попроще, — пообещал Михаил, не отвечая впрямую. С отвращением оглядел свою мятую запачканную одежду. — Видок у меня…

— Миня, а кто тебе «вертушку» даст?

— Добрый человек, — сказал Михаил. — Ты присмотри тут за братьями нашими меньшими. Как они отнеслись к тому, что ты им сказал?

— Гоше все трын-трава, были б «граммчики», а Зиновия я стараюсь расшевелить.

— Я заметил.

Михаил спустился к машине:

— Не попрощаешься?

— Зачем? Кстати, обрати внимание, Гоша перестал пьянеть, с чего бы? У алкоголиков так не бывает.

— Ерунда, закусывает хорошо. Бак полный, мы заправились. Оружие понадобится?

— У тебя есть где взять? Запасись, если так.

Он уже сидел в машине, но Павел все не отпускал его:

— Может, мяса дождешься? «Барбекю» как-никак, когда тебе имя «шашлык» не нравится.

— Их накорми.

— Так насчет ЕЕ?.. Михаил помолчал.

— Мне никогда и ничего не дается задаром, без дела. Вот помнишь, я на озере еще хотел тебе доказать? Дела не было, ОНА и не проявилась. И теперь так же. К народу иди. Батя, мне пора уже.

Павел отодвинулся, скрестил на груди тяжелые руки, спросил насмешливо:

— Выпустит тебя обратно твой добрый человек?

— А я ему жирную приманку приготовил. — Михаил посмотрел на Павла ясно и открыто. — Вас.

…Перед выездом с проселка на асфальт он остановил машину и вышел. Поднялся на небольшой пригорок и сел в пышную июньскую траву. Под каблуком прилепился невесть откуда прилетевший прошлогодний дубовый лист. У корешка еще держалась палочка с пустой желудевой шляпкой.

Сегодня под веками ничего не осталось. Ровное свечение, которое не складывалось ни в буквы, ни в голос, ни в картинки. Пустота. Он вдруг почувствовал, что остался по-настоящему один.

Если не считать уродливой лестницы из подвала, железной и гулкой, в остальном дача производила приятное впечатление.

— Очень мило, — сказала она Андрею Львовичу. — А наверху, я понимаю, спальни? Две, три, больше?

Она решила ни за что не показать ему охвативших ее смятения и растерянности. Впрочем, он казался взволнованным еще более, чем она сама. Не стряслось ли еще что-нибудь? За цветными стеклами веранды мелькали фигуры.

— Лена, что ты там делала?

— То есть?

К Андрею Львовичу подошел человек, шепнул на ухо.

— Не надо, — сказал Андрей Львович. — Сами видите, она вышла наконец, все отменяется. Пусть уберут механиков. — Вновь обратился к ней: — Лена, я жду ответа.

— Андрюша, — холодно сказала Елена-вторая, — что за странная нервозность? С какой целью эта суета вокруг? Ты вышел, я все обдумала, привела себя в порядок и пошла за тобой. Мог бы, кстати, кого-нибудь оставить у двери, еле дорогу нашла, благо недалеко.

— Сколько тебе понадобилось времени, чтобы «все обдумать»?

— Андрей, успокойся. Сколько понадобилось, столько и понадобилось… Андрей, что в конце концов произошло? Он сделал шаг в сторону и несколько секунд простоял к ней спиной, прижав ладони к щекам, так что очки задрались на лоб. Вернулся прежним, знакомым Андреем Львовичем.

— Все под контролем, старуха. Осматривайся, выбирай себе комнату по вкусу. За личными вещами откомандируем человечка. Персонал здесь сменный, девочки Ната и Нюта, обращайся с любыми вопросами по быту.

Андрей Львович отошел к цветному витражу, махнул кому-то снаружи. Его кейс лежал распахнутый посреди стола, сдвинутого в угол. Подмигнул Елене Евгеньевне, застегивая воротник рубашки.

— Андрей! — резко сказала она. — Из-за чего сыр-бор? Чем я тебе еще не угодила? Что случилось? Ну?

— Ровным счетом ничего. Ничего не случилось. Ты заперлась на блокированный замок и не открывала. Мы уже хотели резать дверь. Почти пять часов — за это время можно многое обдумать, я понимаю.

— Сколько? — Елена Евгеньевна решила, что он шутит. — Андрюша, дорогой, клянусь — от силы двадцать минут!

— Двадцать минут так двадцать минут, тебе виднее. Как угодно. Все может быть. Просто я перепугался, что там с тобою что-то… Глупость какая, верно? Как только в голову могло прийти.

Он успел в Москву до закрытия вещевок, переоделся и побрился в салоне «Альфы-Ромео», которую потом бросил там же, на Новоясеневском, прямо под щитом с планом. В неположенном месте поставил нарочно, из чувства протеста.

«Я знал, что меня не тронут по дороге обратно. Как заранее знал и то, что по пути туда следовало соблюдать предельную, пусть иногда чрезмерную осторожность.

Это не назовешь даже интуицией, я ошибался, принимая это за озарения. Просто я действительно теперь все знаю

ОНА была права. Впрочем, ОНА права всегда, и глупо надеяться, что в этот раз будет не так. Но я все-таки надеюсь».

В вестибюле метро, перед эскалатором, он купил у томной скучающей девицы большой букет садовых ромашек. Они были огненно-рыжие по краям и черные к сердцевине, которая светилась, как догорающий уголь.

«Я надеюсь на чудо и оттягиваю неизбежное. Надеюсь, что Лена окажется дома, и оттягиваю момент решения, после которого пути назад уже не будет. Тогда почему я не позвонил прямо от метро? Лене, а не по тому странному одиннадцатизначному номеру, который вдруг «проступил» у меня, — семь, щелчок и еще четыре, — не назвал себя и не договорился о встрече, на которую обязательно согласятся?.. Не обманывай себя, пути назад у тебя уже нет и никогда не было».

Он ехал от самого начала линии и мог занять любое место в пустом вечернем вагоне, идущем от спальной окраины в центр. Букет он держал на коленях. Он и купил-то его, чтобы производить впечатление человека, едущего на позднее свидание. Поразительно, как бывают важны такие мелочи.

«В тебе проснулся инстинкт дичи, удирающей от охотника. Еще две недели назад ты сам был охотником, и тебе это нравилось, и особую остроту придавало, что последнюю точку ставишь все-таки не ты. Загадка поиска, азарт погони, прелесть безнаказанности. Ты все пела, это дело, так поди же…»

На противоположную скамью села женщина, чем-то похожая на Лену. Такая же темненькая, округлая. С ней был мальчик лет пяти.

«Лена. Ну подумай, что ты о ней знаешь? Нет, не о том даже — знаю или нет, но — что она тебе? Вообще — что? Женщину любят, если при одном взгляде на нее щемит сердце от нежности и непонятной грусти и хочется держать ее за руки или лишь коснуться ладонью щеки. Еще женщину любят, если она — друг и ты видишь, как много значишь для нее и как многим она для тебя жертвует и готова жертвовать еще. Любят женщину и за огонь, который она в тебе разжигает, особенно если ты знаешь, что этот огонь — только твой и ее. Правда, это не длится всегда или хотя бы долго. Любят мать своих детей, тем более если она хорошая мать, но такого на твою долю не выпадало. Любят все это по отдельности и в разных сочетаниях. Так, в разных сочетаниях, ты тоже когда-то любил, но потом от этой любви остались одни сочетания. Потом, когда пришла Сила, не осталось и сочетаний, и все сделалось похоже — когда бывало — на пошлые сцены с заранее известным финалом либо на профилактические процедуры. И вот появилась женщина, про которую тебе точно известно, что тебе ее не удержать, и ты с этим уже согласен и хочешь только хотя бы сберечь ее для нее самой…

Ты просто решил, что она сможет снять с тебя часть твоей ноши, — холодно сказал он себе. — Вот отчего получается любовь — от усталости.

Нет», — подумал он.

Напротив молоденькая мать безуспешно пыталась заставить мальчика сидеть спокойно. Он норовил забраться с ногами на сиденье и продолжить начатое кем-то сдирание рекламного плаката от журнала «Космополитен». Разрыв шел через лицо известной актрисы на обложке, и пацана это страшно занимало.

— Будешь ты, сволочь, сидеть нормально?!