Еще перед поездкой к «Выхину» они наметили основные позиции плана действий.

Первое: здесь оставаться больше нельзя.

Второе: если конечный пункт, то самое Место Перехода, пока остается неизвестным, требуется промежуточная база.

Третье: не слишком далеко у Павла имеется точка, где можно несколько дней просуществовать пятерым, один из которых женщина, если не привередничать и не бояться спартанских условий.

Четвертое: осталась мелочь — добраться.

Как и во всяком уважающем себя плане, был и секретный пункт.

Некоторое время Михаил смотрел, как Павел ест и пьет, наливая из первых попавшихся бутылок и горстями засыпая в рот шоколадные конфеты. Поднял на руки Мурзика.

— Пока я сбегаю вниз позвонить Лене, ты вспомни, не находил ли здесь в развалинах такой пластиковый ящик с ручкой и сеткой. Я в нем Мурзика на прививки возил.

— И его забрать хочешь? «Джонсик! Джонсик! Ки-кики!» — тоненько пропел Павел. — На «Наутилусе» хорошая видеотека была, так я помню, где там спасали корабельного кота. Умора, Братка, нас вот-вот самих за яйца возьмут, а ты про кошару поганого думаешь. Сколько этих котов мои псы на шерсть по каждой весне драли, а ты — на прививки возил…

— Там твой брат по племени Гоша не утонул?

— Вряд ли. — Павел принялся за штрудель с курагой. — Он бы сразу заорал тогда… Вот черт, раньше хоть бутерброды были, такие, знаешь, с колбаской пятьеводневочной, почернелой.

Михаил выбрал себе из кучи оружия маленькую «осу». Она была похожа на чешский «скорпион» и обладала такой же скорострельностью. За десять секунд из нее можно было выпустить восемьдесят пуль. Разумеется, при наличии запасных рожков. Михаил их здесь не нашел. Пистолетов тоже не было ни одного.

В таксофоне на углу он прождал десять гудков, двадцать. Дождь продолжался, улица была мертвой в сиянии фонарей и серебристых струях, протянутых с неба.

Из-за поворота в конце вдруг выскочили три машины. Они шли одна за другой, очень быстро. Михаил вжался в темноту козырька над таксофоном, сдвинул предохранитель «осы».

Мимо просвистели три иномарки. В центре — большая, длинная, может быть, «Даймлер», может, старый «Линкольн». Головная — маленький «Мерседес» — шла точно по осевой, замыкающая, что-то незнакомое, мощное, двигалась, как полагается, со смещением на полкорпуса влево.

Михаил вытер с лица дождь и пот. Тополя над притихшим асфальтом шевелили широкими мокрыми листьями. что я тут делаю

Дома Гоша стоял посредине комнаты, руки по швам. Вымытый, влажный, бледный, трезвый и свежий. Таким же свежим был у него желвак на скуле под глазом.

— Не признается, — с огорчением сказал Павел, уплетая и запивая. — Ни в чем не признается, паразит. — Рявкнул: — Как попал сюда? Кто такой? Имя, чин, задание?

— Надо сниматься, Батя, — отказываясь участвовать в новом балагане, сказал Михаил. — Садись, Гоша, выпей, если хочешь, только немного.

На физиономии Гоши, до того абсолютно отрешенной, появилась мысль. Михаила он вспомнил. Сломался пополам, потянулся к ближайшей бутылке.

— Но! — Павел налил сам и подал. — Всю ты мне воспитательную работу портишь, Братка.

Михаил занялся Мурзиком. Кот не хотел лезть в ящик, его приходилось уговаривать. Павел отщелкивал от автоматов магазины и бросал их в холщовую сумку. Гоша все это наблюдал замаслившимися глазками.

Когда в дверь позвонили, у двоих в руках взметнулось оружие, Гоша поперхнулся.

— Ты дверь на место приставил? — шепнул Павел.

— Нет. Не помню.

— И все-таки звонят. Иди и приготовь ручки, на них сейчас навесят браслеты. — Протянул Гоше бутылку целиком. — Нас накрыли. Поспеши, приятель. Я хотел бы попасть с тобой на одну шконку.

Он не позвонил и не приехал. Все повторялось. Снова она одна сидит у телефона, за окнами синеет вечер и шумят улицы, а он не позвонил.

Она не привыкла так. Еще ни один из ее мужчин не позволял себе такого, что позволяет этот Миша. Сначала он кружит ей голову, потом вместо вечера в приличном месте заставляет всю ночь слушать собственные байки в компании каких-то то ли бомжей, то ли бандитов в квартире, несомненно, подвергшейся налету каких-то других бандитов. Да еще и запугивать пытается. А теперь, изволите видеть, даже не берет себе труд позвонить извиниться!.. Самой? Нет, благодарю покорно, больше она не станет унижаться, накручивая телефон, как сопливка какая-нибудь. Довольно. Она так не привыкла.

Дав Елене-первой высказаться до конца, она заставила ее посмотреть на изничтоженные часы.

«И это тоже ты, голуба моя. Не смей прятаться за мою спину. А вообще-то заткнись и сиди тихо. Если он не звонит — значит, у него что-то стряслось, и насколько мы успели его понять — что-то неприятное».

Она решительно начала собираться. Джинсы и клетчатая ковбойка, прочные, но легкие башмачки на сплошной подошве. Волосы подколоть. Сумку через плечо, на нее повесить курточку. Совсем молоденькая девочка-стройотрядовка, что ты.

Документы, деньги. Подумав, она захватила всю наличность, что была в доме, и обе «Визы», косметичку, всякие мелочи.

Выкопала из-под белья футляр с колье, полюбовалась. Бриллианты играли странным блеском. Почти бросила их обратно.

«Вечерние туалеты придется оставить, голуба. Присядь, ты можешь сюда не вернуться. Бусыгин, прощай на всякий случай. — Она хихикнула. — Мальбрук в поход собрался».

На пороге оглянулась. Не вернуться? Здесь остается память о папе, о деде, о маме. Даже о той крашеной рыжей, с которой папа прожил всего два года. Тени остаются, а она уходит. Вот просто берет и уходит. Мальбрук в поход…

За дверью дежурил Василь Василич-младший:

— Куда это вы, Елена Евгеньевна, на ночь глядя? Воздухом подышать?

Она оправилась от неожиданности:

— Это что, домашний арест?

— Помилуйте, какой может быть арест? Если прогуляться, так я сейчас вызову машину — и пожалуйста, куда хотите. Только я, понятное дело, с вами, простите великодушно.

У Елены Евгеньевны загорелись щеки:

— Пропустите и не смейте ходить за мной!

— Вот этого-то я и не могу. — Похожий на каменную бабу Василь-младший развел руками-лопатами. — Пропустить — да, а чтобы совсем без присмотра — нет.

Она испытывала такой гнев, смешанный со стыдом, каких не знала прежде:

— Вы… вы… Как вы смеете! Я позвоню… я… и вас…

— А и позвоните, — обрадовано сказал ее сторож. — Все недоразумения лучше прямо к нему. А я что ж, я человек не вольный…

Еще мгновение, и она не отвечала бы за себя. Ахнула дверью перед придурковатой рожей, кинулась в спальню.

Она сжимала кулаки, ударяя в сведенные колени. Наконец подступившая граница, где было пространство, населенное линиями и черточками, задвинулась обратно, где она ее уже не видела.

Тогда она тихонечко передохнула.

«Чего они добиваются? Чтобы я сорвалась, и тогда кто вообразит последствия? Он просто не понимает, — подумала она. — Я позвоню ему и все объясню».

Однако вместо номера Андрея Львовича, по которому он откликнется в любое время суток, где бы ни находился, она набрала совершенно другой, и опять шли безнадежные гудки.

Все повторялось. Его все-таки нет.

Елена Евгеньевна разрыдалась, выплакалась и успокоилась. Даже повеселела.

«Какая бы у этого Василича-младшего ни была мама, Василичем-старшим там и не пахнет». Ей стало еще веселее.

Она закурила, подвинула к себе телефон поближе. «Позову девчонок или сама набьюсь. Вась-Вася-маленького с собой возьму для смеха».

Дома не оказалось ни Ритки, ни Марианны, ни Зои Александровны. Даже у Маринки, панически боящейся вечерних и ночных улиц, а в особенности лифтов, никто не отзывался. Андрею Львовичу она звонить раздумала.

«Это называется форменное невезение», — подумала она и вдруг, повинуясь импульсу, набрала «сотню». И тут ей ответили ровные гудки.

Елена Евгеньевна поняла.