— Но подписка дороже, — сказал Павел. Он стоял, прислонившись к косяку, и внимательно слушал. — Пардон за бесцеремонность, но положение не то. Мы все должны быть в курсе обстоятельств, каждый из нашей команды. Нам с тобой, Лена, может, часы отпущены, а ты о пустяках толкуешь. Кофе позвольте подавать? Сию минуточку-с. — Он дурашливо согнулся, убираясь из комнаты.

— А и правда, Миша, сколько… мне еще? Когда? Ты знаешь? И как это ты назвал — команда?..

— Обреченных! — Павел появился с подносом. — Обреченных, девушка, обреченных. Миленькое названьице, не правда ли?

Кофейник еще плевался. Рядом стояла джезва без ручки, которую он приспособил под сахарницу. Сливки прямо в квадратном пакетике, три разнокалиберные чашки из уцелевших.

— И заметьте, барышня, вы идете по моим стопам. Я тоже Миньку первым делом за хобот: сколько? Не знаю, говорит, но мало. Я ему: делать что? Не знаю, говорит, но что-то надо. Я: ты что ж тогда, паршивец, начальство по пустякам тревожишь?!

— Ты, Паша, не Геракл и не Аполлон даже, — проговорил Михаил, разливая себе и Елене Евгеньевне коньяк, а Павлу прямо в объемистый бокал без ручки, который он подготовил себе под кофе, вылил остатки джина. — Ты, Паша, клоун. Ухватки уже имеешь, а грима тебе не требуется.

Павел сейчас же долил свой джин капелькой кофе, бухнул сливок, принялся отхлебывать мелкими глоточками, изображая наслаждение.

— Паша, — сказала вдруг Елена Евгеньевна, — а ведь там, в вашем пансионате, детишки в вас души должны не чаять. Табуном ходить, так?

«Смотри-ка, и борода у него растет наперекосяк, — подумал Михаил. — Я только заметил за все эти дни. Должно быть, все лицо пополам».

— Вот! — Толстый палец уперся в потолок. — А Минька не верит. Знаете что, Лена, я вас приглашаю. Поедем все вместе. Там у меня, не поверите, такая прелесть, такая глушь! Зимой выйдешь на крылец — собак за пять километров слышно. Звезды — плошками! На снегоходах покатаемся. Теперь, конечно, не то, разгар сезона, людно, но зато яхты, доски… Да вот мы с Минькой третьего дня — рассвет! благодать! соловей аж заходится, душевный!..

С коньяком в чашке Михаил прошел на кухню, где выключил ненужный теперь свет.

Шесть знакомых тополей закрывали торец соседнего дома. Их верхушки поднимались выше самых верхних его окон, а ведь Михаил помнил их тонкими голыми хлыстиками, Веснами их одевала первая зелень, они сеяли июнями пух и устилали ржавой листвой лужи октябрей. Вокруг них стояли дома, а дома окружал город, который тоже был его домом, шумным и прекрасным. Большой шумный дом имел свои закоулки и любимые с детства места. В извилинах его улиц жила память о радости, печали, страхе, гордости, любви, разлуке, надежде. А над ним выгнулось небо, всегда изменчивое и всегда одно и то же.

Только представить, что ничего этого не будет. Что знакомое, привычное и любимое заменит нечто иное. Навсегда. Без возврата.

«Другие», сказала она. Может быть. Скорее всего. Почти точно. Но разве это о нем?

Михаил посмотрел в чашку и отставил ее.

«Кто учинил погром?» — впервые за эти сутки позволил себе подумать.

Жулье, хамье, залетные хмыри — отпадает сразу. Из квартиры ничего не пропало, а испорчено с толком. «Кроме унитаза», — подумал он и прошел в туалет.

Далее: та же братва, но вполне целенаправленно, с чувством, толком, расстановкой. Прислали «моталку» за какие-то прежние Михайловы прегрешения. Хотя бы за те, за которые «Турбо» сгорел, Алик попал в больницу, а его шалашовка Надька, что на Михаила с первой же встречи кидалась в открытую, — на теплые моря. Хоть и в гипсе. Наиболее вероятный вариант.

Спустив воду, Михаил вышел.

И наконец, последнее, самое худшее: это Службы. Не имеет значения, как они в действительности назывались раньше и называются теперь. Службы. Для них не существует правил игры, писаных или неписаных, но с точки зрения закона они всегда правы. Они, может быть, перестали быть единственной силой, но это не значит, что они ослабели, сдали позиции. Они опережают на несколько ходов, потому что начали раньше.

«Нет, чушь, я просто слишком много о них думаю в последнее время. Зачем им? Сымитировать «моталку», чтобы сделать обыск? Чего проще, сделать его, и все. Пылинки на своих местах останутся, что-что, а это Службы умеют. Поставить аппаратуру? Тем более громить совершенно ни к чему… Лена. Что я должен сделать, чтобы понять твою загадку, Лена?»

И все же что-то у него не сходится. Что-то лишнее или не хватает.

Михаил прислушался к голосам из комнаты. Павел травил анекдоты, Елена Евгеньевна вежливо посмеивалась.

Он погладил Мурзика, свернувшегося на останках гарнитура «Сортавала». Кот спал, как в своем кошачьем детстве, когда наедался до состояния барабана с лапками — на спине. Кроме как из безобразной кучи раздавленного съестного, наесться он ниоткуда не мог.

«Что ж ты, брат? Домашний помоечник? Я тебя за порядочного держал. Смешно».

Михаилу не было смешно. Ситуация выходила из-под контроля, уплывала куда-то в сторону. Эти двое устроили милые домашние посиделки. До них никак не дойдет. Послушали страшную сказку, согласились поиграть в новый ужастик. И довольно. Делу время, потехе час. Еще коньячку не угодно-с?..

«Значит, ты плохо убеждал их. Кажется, они послушали. Кажется, согласились. Кажется. Только этого тебе и надо — чтобы казалось правдоподобным… Ревную я, что ли?» — подумал он.

— Паша, ну что вы мне говорите! — доносилось до него. — Соловьи — это весна, черемуха, цветение…

— Дак он у меня ученый! Я его всю зиму в клетке держал, картинки про весну показывал. Вот он от настоящей свободы башней-то своей заклинился маленько и — поет… э-э, коньячок-то у нас тю-тю. Хозяин! Где тут ваш всепогодный, вечнооткрытый? Я сам сгоняю, мне без денег дают…

— Вот что, — сказал он, появляясь. — Люди… — Выдержал паузу. — Я ведь вас ни к чему не призываю. Хотите — живите… сколько вам осталось. Пусть это будет подольше. Я, — опять солгал он, — лицо в принципе незаинтересованное. Плевать в конце концов, что я там чувствую. Ты, Лена, вообще человек свободный. И охраняемый, — усмехнулся. — С Батей тоже что-нибудь придумаем, не пропадет в волчьем оскале нашего правосудия…

Его перебил звонок в дверь. Павел, миг назад сидевший в расслабленной позе человека сильно, но не непристойно пьяного, оказался плечом к плечу с Михаилом.

— Ты? — спросил он трезво. — Или лучше мне?

— Погоди, — сказал Михаил. — Лена, быстро отойди вон туда. Батя, погоди, это, может…

В дверь опять позвонили — россыпью коротких и длинных. Та-та-та, ти-ти-ти, та-та-та. Та-та-та, ти-ти-ти…

— До инфаркта он меня доведет, собака! — ругнулся Михаил.

Тезка-Мишка входить не пожелал. Он только поздоровался кивком с порога с Павлом и, заглянув поглубже, вежливо сказал: «А также дамы», — хотя комнату увидеть из прихожей никак не мог.

— Шеф, — сказал тезка-Мишка с дурацкой улыбкой, — вы мне новое задание давали?

— Какое задание? — Он все забыл.

— Ну, как же? «Пятьдесят граммчиков». И-Ка-Че-Пе «Инвалиды России». Когда мы на озеро, вон, ехали?

— Стой, стой, это было…

Михаил вызвал огненные строчки. Вместо строк складывались картинки. Ну да, это же была «визия»… «Эй, кто поспорит с Гошей? По пятьдесят граммчиков, пятьдесят граммчиков, ребята…»

— Да. Помню. Может быть, ты все-таки войдешь?

— Вот, — сказал тезка-Мишка и вынул из-за стены длинного унылого субъекта почему-то в плаще, худого и взъерошенного. Нос в прожилках и запухшие глазки субъекта выдавали до потрохов. Тезка-Мишка любовно огладил на субъекте жеваный серый плащ, не забывая при этом цепко придерживать.

— Егор Кузьмич, — сияя, представил он, — бомж, пьянь ларечная. А это самое «Инвалиды России» — так вообще у вас, шеф, на углу. Лавчонка такая неприметная. В глубине только малость.

— Заходите, Егор Кузьмич, будьте, как дома. Все в порядке, Батя, это — третий.