Об истинной цели операции знали только подполковник и еще один офицер, но и они не представляли себе, насколько дальний прицел она имеет. Когда подполковник посчитал необходимым, он приказал перерубить все коммуникации и вывести из строя всю аппаратуру связи, лишив Старохолмский аэродром какого-то ни было контакта. Что и было сделано.

Через тридцать восемь минут после того, как литые колеса первого из двух «АНов» коснулись бетона полосы, подполковник выслушал последний рапорт, что все захваченные заперты в ангаре, посты расставлены, подъезды контролируются, наблюдение за воздушным пространством ведется.

Подполковнику было тридцать два года, он был высок, сухощав, с выдвинутым вперед подбородком с ямочкой, впалыми щеками. Один его знакомый, знающий человек, утверждал, что он как две капли воды похож на Михаила Григорьевича Дроздовского, легендарного генерала Добровольческой армии еще той, давней, гражданской войны в России. Заинтересовавшись, он даже отыскал редчайший снимок Дроздовского, тогда никакого не генерала, датированный пятнадцатым годом, и убедился, что знакомый был прав. Из овальной старинной рамки на него смотрело его собственное лицо. Он и курить начал «под Дроздовского» — небрежно, уголком губ. Подполковнику самому пришлось повоевать, главным образом в подобных операциях, и за эту он ожидал себе еще одного внеочередного присвоения.

А пока, оглядев своих людей, сменивших за экранами и в других помещениях офицеров-дежурных, скользнул взглядом по обоим самолетам, вставшим у начала ВПП, готовым взлететь, приняв группу захвата обратно, по первому сигналу. Несколько находившихся с утра в тренировочных полетах машин теперь возвращались и требовали посадки, но он не обращал на это внимания.

Рассматривая заклубившуюся на горизонте неправдоподобную иссиня-черную смоляную тучу, подполковник ждал.

Сознание всплывало, всплывало, всплывало из глубины, из донной мути и никак не могло всплыть. В ушах стучали настойчивые молоточки.

Ни одно, самое черное похмелье не сравнить с тем, что она испытывала. Будь она одна, она бы сдалась, согласилась вновь провалиться в засасывающую темноту, но их было две, и они помогали друг другу. Одна слабыми, но тонко чувствующими пальцами искала и находила выход, путь к свету, пусть хрупкому, но ясному сознанию, другая поддерживала, придавала сил, терпения справиться, выдержать.

Та, которую здесь называли Леной, Лелькой, Еленочкой, «очаровашкой», Еленой Евгеньевной, родилась, когда двойной Кастор и синий громадный Поллукс, главные звезды созвездия Близнецов, имели наибольшую власть. Сосуществование Елены-первой и Елены-второй было предопределено уже тогда.

А ведь в ней вопреки всем законам этого Мира жил и некто третий, какая-то часть его, и теперь он все настойчивее пробивался наружу, заставляя непрочное тело, порождение до безобразия медленных химических реакций, корчась, вновь подниматься к свету, от которого ее попытались отключить.

«Что со мною? Что они сделали? Больно как… Все разламывается, страшно хотя бы подумать о возможности пошевелиться, и в то же время этот неотвязный позыв куда-то идти и что-то делать. Кого я непременно должна увидеть, с кем встретиться? Зачем? Миша, Мишенька, где ты, где наша с тобой Река? Где земля печали, в которой так покойно?.. Но я не одна здесь, это совершенно точно. Кто-то сидит рядом, только глаз никак не открыть…»

Внезапно внутреннее ее зрение приобрело особую остроту, закрытые и крепко зажмуренные глаза узрели такое, что никогда прежде не представало перед ними. Граница, сходная с той, которая отделяла уже привычный ей пиктограммный Мир, стремительно надвинулась, пропустила через себя, и она очутилась там, где никогда не бывала.

В этом Мире не было схематичных изображений, рисованных посланий ей, действий, событий и предметов, обозначенных условными линиями, в которых она только-только начала разбираться. Это было что-то совсем другое, не ее, но и… ее тоже. Просто увиденное другими глазами. Так она чувствовала.

Холодные бесконечные пространства окружили ее. Они накладывались горизонтальными слоями, чуть колыхаясь, укрывали ровным неживым холодом, как складками савана. Впрочем, откуда она взяла, что — горизонтальными, ведь здесь не было ни верха, ни низа, только слой за слоем ложащиеся одинаково замерзшие пласты, без конца, края, числа.

И опять, опять, как тогда, — что-то еще… как будто это не все как будто это лишь часть а посмотри туда видишь так замечательно падать в эти добрые треугольники не бойся они примут тебя мягко как то старое лоскутное одеяло вот только названия ничему здесь нет ни им ни всему остальному но мы обязательно поймем когда соединимся когда будем вместе вместе вместе.

И еще почему-то казалось очень важным, что в этом другом Мире холодных, колеблемых потусторонним ветром полотнищ никогда не бывает огня…

…Матвей Кириллович Бусыгин опустился на колени рядом с уродливым ложем в этой странной барокамере в подвальном помещении, где разметалась его жена. Полагая, что она просто спит, он боялся лишний раз пошевелиться, хотя ему так хотелось поцеловать ее, коснуться губами ее лба.

«Такая бледненькая. И лежит, как обиженный ребенок. Больное дитя».

Матвей Кириллович очень любил свою жену. Настолько, что прощал ей любовников, о которых, конечно, знал. Не то чтобы ему было легче их не замечать, и ревность и обиды душили его, временами все-таки прорываясь в виде сцен, о которых он же первый и сожалел впоследствии. Но он заставлял себя и в мыслях не употреблять слова «измена», говоря о Еленочкином «легкомыслии» и «рискованной ветрености». Это была непростительная слабость с его стороны, он понимал, но ничего с собой поделать не мог. Он так любил ее. Она не ценила, но даже это он ей прощал.

Когда Елена Евгеньевна вдруг застонала, едва слышно, но до того жалобно, что у Бусыгина перевернулось сердце, он вдруг заметил все. Пересохший воспаленный рот, неровность дыхания, пятна нездорового румянца.

Он даже заметил точку укола на шее, неглупый мужчина Бусыгин, и понял все. Все, что мог понять.

«Они пытали ее. Мою девочку. Твари. Это никакая не дача. Ну, я вам…»

В мгновение ока подхватив Елену на руки, он бросился к низенькой металлической дверце, почему-то вдруг смертельно напугавшись, что именно в этот миг ее захлопнут снаружи.

Махом перешагнул высокий порог, заботясь, чтобы только осторожнее перенести жену через узкий проем.

По ту сторону она сразу пришла в себя. Взгляд сделался осмысленным и — невольно отметил Матвей Кириллович — странно, непривычно жестким. Словно это была какая-то другая Елена, не его.

— Сейчас, сейчас, дорогушенька, сию минуту, мамочка. Что у тебя болит?

У Елены Евгеньевны пролегла вертикальная черта меж бровей, которую он прежде никогда не видел.

— Матвей! — сказала она строго. — Отчего ты здесь? Почему? Опусти меня немедленно.

— Но, Еленочка…

Он повиновался, дал ей встать на ноги. Она удивительно изменилась. Как-то отодвинулась. Из бедной замученной слабенькой Еленочки сделалась абсолютно незнакомым жестким человеком. Чужим. Совершенно чужим. Причем за считанные секунды.

В Матвее Кирилловиче шевельнулся какой-то сверхчеловеческий ужас. Он попятился.

— Ты себе представить не можешь, насколько ты не вовремя здесь, Матвей.

«И голос… Это не ее голос, это вообще не она! Куда вы подевали ее? Что вы сделали с моей женой, сволочи?!»

Но и страх длился недолго. Елена Евгеньевна ухватилась за виски, по вновь посеревшему лицу заструился пот, колени подогнулись.

— Мотечка, — жалобно проговорила Елена-первая, не отнимая рук. — Мотечка, ну зачем же ты мне помешал! Уходи скорее отсюда, дурень…

А как его череп пронизала пуля, выпущенная из бесшумного пистолета с верхней площадки решетчатой лестницы, он не почувствовал. Он почти кинулся вновь к своей Еленочке-очаровашке, которая его сейчас так напугала, почти смог наконец обнять, побаюкать ее. Почти.