А иногда случалось так.

Гоша оказывался летящим в свободном падении, но не испытывал страха или даже тошноты. Он падал плашмя, и воздух ревел в ушах, но до земли было очень далеко и ее закрывали… почему-то одинакового размера разноцветные правильные треугольники.

Плоские, а может, выпуклые, с высоты не разглядеть. Иногда падение длилось довольно долго, но узоры, в которые складывались треугольники, не приближались.

Вот только запомнить он их никак не мог. И цвета треугольников, как только все исчезало, не вспоминались.

Он бывал там неоднократно.

Там не было холодно или слишком тепло, не ощущались усталость, голод, жажда. Там ничего не было, кроме ровного света вокруг, шума ветра и бесконечных треугольников внизу… Да, и дышать там было необязательно.

Гоша не считал это виденицей, уж больно ни на что не похоже. Гораздо проще было считать это чем-то вроде повторяющегося сна. Мало ли он видел снов, которые повторялись! Машина, например, в которой он за рулем, и непременно надо куда-то успеть. Неприятный сон. Сроду он машины не водил.

С треугольниками было другое. Подчас ему казалось, что, долети он, его примут в себя мягко, и он не разобьется о них. Правда, до этого никогда не доходило.

Удивительно, что и наяву они нет-нет, да и напоминали о себе, закрывая прозрачной кисеей все, на что он глядел в данный момент.

Он никому не говорил, да и случалось не так чтобы часто.

Он замечательно закончил вчерашний день, а сегодня с утра, видно, обуяла его гордыня. Он смутно помнил свое состояние. Кажется, даже ломился в дверь изнутри, чтобы показать всем, какой он стал. Воспользоваться окном ему почему-то в голову не пришло.

Потом доставил себе сразу пару — «Довгань» и «Абсолют-цитрон» — еще мечта, в которой он сам себе не признавался. А потом стал часто засыпать. При каждом пробуждении, вспоминалось теперь, вещей в квартире тети Нели становилось больше.

У Гоши оказалась не одна потаенная мечта. Их было много.

Он посмотрел на пол — тот весь был усеян смятыми обертками и станиолью, повсюду рассыпаны «эм-эндэмс», «сникерсы», «натсы» и прочие «баунти». Среди них скромно прятались простые леденцы, которые Гоша уважал особо.

Во рту было гадко, мучила изжога, но не от недопитого, а от переетого. Пальцы в сладких потеках липли.

Отдельно в углу, где стояла тети Нелина кровать, как вываленные с потолка, желтели несчетные батоны с изюмом. Это Гоша тоже вспомнил: он решил сделать старушке приятное — ситник к чаю.

«Божья матерь, — подумал Гоша, — да она же сейчас вернуться должна вот-вот! Надо всю эту бодягу срочно ликвидировать. Но сперва — пятьдесят граммчиков, без них не могу».

Гоша содрал с явившегося стаканчика фольгу, выпил залпом, пошарил на полу, кинул в рот зажевать… тьфу ты! Думал, «эм-энд-эмка» или леденец, а попала фисташка.

Выплюнул соленую шелуху. Стаканчик швырнул в кучу таких же, среди которых были и полные. Во, и трудиться не стоило.

Гоша недолго обдумывал, как избавиться от мусора. Он так и называл про себя все объявившиеся в квартире ценные вещи — мусор.

Зажмурившись, Гоша представил один хорошо известный ему уголок на краю Измайловского парка. Такая, можно сказать, свалка, и чего там только нет, а если еще прибавится, сразу никто и не заметит, и… и открыв глаза, ничего постороннего в комнате не увидел.

Плевать ему на то, сколько это все стоит. Ничего ему этого не надо. Баламутство это все. Искусы. Но теперь они с тетей Нелей заживут. Ему ведь много-то не надо. Вот разве что… пятьдесят граммчиков. И на всякий случай еще в запас. Нет-нет, это он сейчас не будет.

«А еще хорошо бы, — думал Гоша сквозь кружение, — с народом потолковать. С Сан-Николаичем или Ник-Германычем. Не посвящая в подробности. Обменяться мыслями об искусе безграничных благ. Но это когда меня отопрут. Запертый я в неволе орел молодой…»

Не дожидаясь, пока зашевелится ключ в замке и открывшаяся скрипучая дверь впустит тетю Нелю, Гоша плавно перетек в озеро, наполненное чернилами.

На подъезде к Москве Павел чувствовал возрастающее волнение. Оно не имело никакого отношения к страху и росло в нем с минуты, когда он очнулся на рубчатом полу в моторке, различил сквозь застилающую пелену боли склоненное лицо Братки Миньки.

Его жизнь снова начала меняться. Три года затишья и относительного спокойствия кончились, и словно не было их. Краткая передышка, чтобы собраться с силами и мыслями.

«Что ж, теперь мне снова нечего терять, — думал он, разглядывая рекламные щиты, которых раньше не было, мотели и туристские кемпинги у дороги, которых тоже раньше не было. — ОНА хочет убрать меня, а я хочу остаться. Из принципа. Кажется, этот принцип — единственное, что у меня еще осталось. А наши с НЕЙ разные цели… Надо просто сделать так, чтобы и ЕЙ отвелась подобающая роль, только и всего. Как просто. И кто кого — увидим».

Все же он чувствовал волнение. За годы привыкаешь к заведенному распорядку. А тут еще другая Москва. Все то же самое — и иное.

Тезка-Мишка тоже волновался, но волнения его были более конкретны.

«Надо же, будто всю жизнь теперь поставили раком. «Чероки» накрылся, жаль, но шеф заплатит. Сам еле живой ушел, но ушел ведь. А вот что еще два жмура на мне, пусть и недоказанных… Все равно, не климатит мне этот оборот».

Мишка втайне вел свой счет и даже наметил, дальше какого момента не пойдет ни при каких обстоятельствах. Он никогда ни к кому не примыкал, всегда был сам по себе. Ни разу не засыпался. Это было трудно. С появлением в его жизни шефа Михаила многое стало гораздо легче и проще, хотя и загадочней. Главное, приблизился заветный порог, задуманный капитал, обеспечив который, можно было вязать раз и навсегда.

И вот на тебе!

Теперь Мишка не знал, что и думать. На кого же он работает? Ведь это даже не иностранной разведкой пахнет, как они с покойником Петькой подчас рассуждали, не зовя пока в разговор молодого Алика. Понятны сделались шефа Михаила вопросы с подначкой: а чего это вы никогда не поинтересуетесь, что к чему почему?

Пришельцами из космоса это пахнет, вот чем. Или колдовством, тоже подарок не большой. У кого еще такой Паша Геракл в закадычных друзьях будет ходить?

Видел, Мишка видел, как он тем в лодке шеи переламывал. Двумя пальцами. Щелк — и нету. Курице голову трудней оторвать. Не занимался в это время ни с кем Мишка, не топил неизвестного гражданина. Тот сам готов был — виском в угол шверта, об него же и Мишка себе спину рассадил. Острый.

Павла с того водяного мотоцикла будто по воздуху метров десять пронесло. Его в прыжке еще встретили, не промазали, а ему хоть что. Приземлился — и пошло дело. Последний уж и башку набок, и язык наружу, а автомат все стрелял, видно, спуск зажало. На полике в лодке горсть свинца осталась. Сами они вышли, что ли?

От воспоминаний Мишка даже протрезвел. Он вообще больше прикидывался пьяным. На одном посту ГАИ «Ауди» с четырьмя мужчинами в салоне попытались притормозить. Ушедшие было вперед «Жигули» мигом среагировали.

Тот парень не задний ход дал даже, а рявкнув движком, взвизгнув резиной, развернулся, подскочил и что-то такое менту поганому вдвинул в рыло, что он от тех корочек отскочил, как от гранаты. Потом взбежал по лесенке в «аквариум» и тем козлам тоже дал просраться.

Если до этого поста «Жигули» и следующая за ним «Ауди» шли в общем потоке, особо не вылезая, то теперь поперли. Спидометр часто убегал за 150. Мишка такую езду любил.

Было у него, по молодым годам еще, когда понт выше дела стоял, затаенное. Идешь по участку, допустим, с ограничением. Топишь газ. Он тебе: «стоп», а ты раз — и стоп. А на стекле волына. Прямо так, на виду. Он от твоего стоп уши развесил, но к тебе. Увидал, чего лежит, зубы вперед: «Чье?» Ты ему: «Мое!» Он: «Разрешение? Документы?» А ты ему разрешение — на! Документы — на! И засохни, мусор…

За своими размышлениями тезка-Мишка пропустил Московскую кольцевую дорогу.