— Гошк, а чего мне будет, если угощу?
— Ты… не шути. Грех этим шутить.
— Гошк, а чего у меня есть. Глянь.
— О! Откуда?
— Дурак, я его из «волжанки» перекинул. Что добру, думаю, пропадать. Он все время под сиденьем лежал.
Это был бочонок пива. Зашипело из-под выдираемой пробки, брызнуло. Михаил ощутил капли на затылке.
— Эй, вы, — прикрикнул он, — школа дефективных! Вам что тут, курорт? Нашли время.
— Пить охота, Мишк, — отозвался Гоша сырым голосом. — Понимать надо.
— Жара, волнение, жажда. Обильное потоотделение. Нервы, — деловито подтвердил Павел.
Михаилу захотелось ударить по тормозам, опрокинуть машину в кювет, выскочить и идти, идти напрямик, не разбирая дороги — в лес так в лес, в овраг так в овраг, в поле так в поле!
Вместо этого он сказал, чуть повернув голову вправо:
— Хотите пива, Зиновий? Или минеральной? Гошка, сделай минералки!
Гоша сопел, молчал, потом отозвался:
— А пиво ему не годится уже? Мы пьем, не давимся, а он уже особенный?
— Угорели, — сказал Зиновий Самуэлевич, — это ведь не огонь? Це-0 — окись углерода, «угарный газ». Це-0-два — двуокись углерода, газ углекислый. Це-три0-два — недокись, получаем отнятием воды от малоновой кислоты. «Трихинон» — Це-шесть-0-шесть — при взаимодействии с металлическим калием. Це-0-Це-Аш-четыре — так называемый синтез-газ… Угорели — это же только так говорится, это не огонь, не пламя. Ведь верно?
«Я не справлюсь с ними, — в смятении подумал Михаил. — Мне не суметь. Слышишь, ТЫ?! — крикнул он мысленно. — Слышите вы все?! Я не сумею этого сделать, мне не удержать их! Я не могу не верить тому, что вы сказали мне, но и своим глазам я верю тоже. Они самые обыкновенные люди. Может быть, не самые лучшие, но уж наверняка не самые счастливые. Я не могу сделать то, что ТЫ от меня требуешь, что все вы требуете. Слышишь, не могу! Слышите?!.»
— …слышишь, Братка?
— Мишк! Твою мать… Догоняют нас, накликал урод бородатый!
Пока серый с синими милицейскими полосками «жигуленок» перепрыгивал способом «лесенки» зазевавшихся и вовремя не отваливших вправо, еще можно было надеяться, что это не за ними. Но вот он пристроился плотно сзади, хотя Михаил уступал ему дорогу.
— Гошка, оружие! Гошка!.. Что? Ну, падаль. Братка, он нас голыми оставил. Не может он теперь, а?! Братка, нажимай, на этом истребителе ты их сделаешь.
— Погоди, не надо оружия. И нажимать не надо. Я остановлюсь, если они потребуют. Гоша, слушай внимательно, ты сделаешь вот что…
Целую минуту дали им серые милицейские «Жигули», и он смог подробно разъяснить Гоше, что от него требуется. Под конец Гоша расплылся в широкой ухмылке, которую Михаилу видно не было.
— «Бэ — семьсот четырнадцать», встать к обочине! Водитель «Ромео»-Бэ-семьсот четырнадцать», остановитесь, встаньте к обочине! — рявкнул мегафон.
«Что ж ты так долго ждал…» — Михаил выполнил требование, но при этом не торопился сверх необходимого. Он плавно снизил скорость, включив правую мигалку, притерся, но не встал, как вкопанный, а прокатил с десяток метров, будто на слабых тормозах.
— Братка, он идет один. Еще двое остались в машине.
— Пусть идет, я не обязан выходить. — Но все-таки вышел.
У милицейского было широкое белое лицо и белые, пухлые какие-то руки, лежавшие на автомате. Это все, что Михаил успел зацепить взглядом, прежде чем началась потеха.
С этого и с тех двоих, что сидели в «жигуленке», исчезли фуражки. Реакции тех Михаил не видел, а этот звонко хлопнул себя по макушке, как комара убивал, и резво оглянулся кругом. Угрожающе шагнул вперед:
— Ну, ты что!..
Раздалось тихое потрескивание — ниток, понял Михаил, — и погоны на голубых плечах сперва встали дыбом, а затем, щелкнув раз-друтой перед отвисшей челюстью милицейского, бабочкой порхнули в небо. Судя по суматохе, что поднялась в «Жигулик», там происходило нечто подобное.
Михаил прислонился к белому лакированному боку «Альфы-Ромео», сложил руки на груди. Впервые за весь день ему стало весело. Он очень не хотел что-то пропустить. Гоша развлекался на собственный манер, такого ему не говорилось.
— Да ты что?!.
Лицо милицейского уже не было белым. Оно покраснело, как кирпич. Бросив надежду разглядеть в небе то, что туда улетело, он сделал еще шаг, лапами перехватывая… а автомата на нем уже не было.
Ремень лопнул посредине, и «АКМП» всеми пятью килограммами и сколько-то там граммами шарахнул по начищенному сапогу. Милицейский тоненько взвизгнул. От автомата — небывалый случай — сам собою отвалился магазин, и из него, весело поблескивая, защелкали в стороны красноватые патроны.
— Ох, ты что…
От стоящего на одной ноге гаишника, чья физиономия снова побледнела, Михаила отвлек шум упавшего дерева.
Теперь серые с синим «Жигули» спереди и сзади окаймлялись живописными зелеными кучами. Изумруд молоденьких елочек ярко выделялся на общем фоне.
На заднем сиденье «Альфы» царил буйный восторг. Гоша приплюснулся к стеклу и от азарта помогал себе кончиком высунутого языка. Его сосредоточенный взгляд был устремлен в гущу лежащих ветвей.
— Я думаю, теперь мы можем ехать, — непринужденно сказал Михаил.
Пока что ни одна из проносившихся машин не сбавила хода, но этого ждать недолго. С елками Гоша явно переборщил. О партизанских методах борьбы вспомнил, Пашу наслушавшись.
— Да, еще кое-что. Чего вы ко мне прицепились? Я нарушил? Ты говори, служивый, а то вдруг у тебя еще что-нибудь, как погончики, оторвется. Не веришь?
Михаил пожал плечами и отвернулся. Однако служивый, все-таки пересилив себя, ухватил с земли автомат. Тотчас же ему опять пришлось бросить бесполезное оружие и держать уже свои брюки. Он вцепился обеими руками, но это не помогло. Форменные бриджи трещали, сами собой раздираясь по швам, и наконец слетели с него, как кожура с банана, повисли на голенищах.
Из «Жигулей» принесся вопль. Михаил от всей души понадеялся, что и там стряслось не смертельное — так он, во всяком случае, Гоше строго-настрого наказал.
— Бывай, служивый, да не жалей порток, ты при своем хлебном месте скоро на новые настреляешь…
Он сел за руль, Дал газ, сыпанул из-под колес очередь гравия.
— Эй, ты что?! — унесся назад разъяренный крик. Пока ему в две глотки восторженно пересказывали, «в какую их там Гоша завивку завернул», Михаил только кивал. Потом ему стали совать бочонок с пивом, но он отказался. Зиновий сидел безучастно и, кажется, вновь бормотал свое.
— Рано радуетесь, — сказал Михаил, когда страсти были частично потушены пивом, — или вы думаете, они вперед не сообщат?
Гоша и Павел притихли.
— А чего тебе этот сказал?
— Он был… не красноречив. — Михаил не выдержал и все-таки прыснул, тут же, впрочем, сказав; — Гоша, конечно, молодец, но что-то надо делать, ребята…
— …это все, — решительно отрубил Павел. — Доберемся — все сделаем. Вон Гошка у нас какой орел. Зря ты только у того не выспросил, чего им нужно было. Гоша, ты нам не напел, что машину не хватятся?
— Машину так и так пора менять, а он мне ничего не успел сказать, потому что сильно штанами занят был. Как тебе, Егор Кузьмич, в голову пришло? С фуражками, с погонами? Я же только разоружить велел и по возможности машину испортить.
— Это статья такая есть в кодексе. За фуражку и погоны. Я давно еще, мальчишкой был, сорвал одному… Я нечаянно тогда. А они сказали: или оформляем и — срок, или…
По внезапно раздавшимся звукам Михаил понял, что Гоша плачет. Он резко остановил машину, обернулся назад. Гоша всхлипывал, привалившись к плечу огромного Павла. Тот сидел с обескураженным видом:
— Ну что ты, Гоша…
— Я давно хотел. Думал, когда-нибудь, но сделаю, отомщу. Вот — сделал. Разве ж можно, за тряпку — и… Все, братцы, все, все. Не обращайте внимания.
— Вот тебе, Батя, — сказал Михаил. — Это ты мне говорил, что у каждого из нас есть свой скелет в шкафу?
— Это не я говорил, это поговорка такая. Английская, между прочим. Давай ехай, Мишка, чего стал.