Воспоминаниями? Люциус хранит воспоминания… обо мне?

— Я решил, что тебе будет полезно заглянуть в них, чтобы понять, насколько важна ты для своего похитителя, — он снова улыбается. — И видя, что Темный Лорд не верит мне насчет отношения Люциуса к тебе, я подумал, что мог бы слегка форсировать события, забавы ради.

О чем он, черт побери, говорит?!

Он вытаскивает волшебную палочку.

— Если честно, то было бы забавно совершить вояж по его воспоминаниям вместе с тобой, — лениво потягивает он. — Но, как я уже сказал, у меня много дел и совершенно нет времени.

Страх накатывает на меня ледяным цунами, когда Долохов направляет на меня палочку.

— Я заранее извиняюсь за то, что сейчас сделаю, — с издевкой в голосе произносит он. — Но я не могу позволить Люциусу узнать, что я рылся у него в вещах. Ему это вряд ли понравится. Все-таки лучше, если он будет думать, что ты сама нашла Омут памяти.

Что он имеет в виду?

— Счастливого просмотра, грязнокровка, — он достает из кармана порт-ключ, а потом делает взмах палочкой в мою сторону. — Обливиэйт!

Медленно просыпаюсь, приходя в себя после ночных кошмаров, наполненных болью и кровью.

Даже во сне я не могу скрыться от Люциуса. Он всегда рядом, как тень. Преследует меня в кошмарах и наяву.

Закрываю лицо заледеневшими руками, пытаясь отогнать этот кошмар. До тех пор, пока я вновь не засну.

По спине пробегает холодок. Что-то не так. Открываю глаза и озираюсь по сторонам в поисках причины моего беспокойства.

Ничего. Наверное, показалось.

Свеча на столе догорела, но те, что висят на стенах, все еще освещают комнату, отбрасывая тусклый золотистый свет.

Люциус ушел. Если только он вновь не шпионит за мной под мантией-невидимкой.

Но… нет. Я же была с Роном, когда он так поступил. И зачем ему мантия, если я одна?

И поэтому он смотрел, как ты спишь, прошлой ночью?

Дрожь пробегает по телу, и я уверяю себя, что это от холода.

Но тревожные мысли не отпускают.

Может быть, это действительно был только сон… кошмар.

Встряхиваю головой. Идиотизм какой-то. Я точно спала.

Вздыхаю.

Интересно, который час?

Время. Меня охватывает тревога.

Что если Гарри уже пришел к Уизли? Что если он уже мертв? Что если прямо в эту минуту он стоит лицом к лицу с Волдемортом, на стороне которого теперь Молли и Артур, которых Гарри любил, как собственных родителей? А вдруг он видит только зеленый луч, стремительно приближающийся к нему…

Соскакиваю с кровати и продвигаюсь к двери, в спешке наступая на подол своего платья.

Я могу остановить их! Я должна! Господи, почему я не попыталась сделать это прошлой ночью? Почему была так зациклена на боли и жалости к себе, что даже не попыталась предотвратить это? Я такая стерва, сука, какой свет не видывал! Как я могла позволить этому случиться?

С силой толкаю дверь и яростно колочу ни в чем не повинную деревянную поверхность.

Но что я могу сделать? Кого хочу позвать?

Запрокидываю голову назад и набираю в грудь побольше воздуха, а потом выкрикиваю, молотя кулаками дверь: «Люциус! Люциус!»

Тишина в ответ. В отчаянии я зову остальных:

— Беллатрикс! Долохов! Люциус!

Прижимаю ухо к двери в надежде услышать шаги или хотя бы их крики и проклятья в мой адрес.

Ничего. Только тишина.

Кричу от злости и пинаю дверь, — большой палец на ноге пронзает боль, — а потом, отвернувшись, прислоняюсь спиной к двери, беспомощно глядя в пустоту комнаты.

Глупая. Неужели, действительно веришь, что они спасли бы Гарри только потому, что ты их попросила об этом?

Желудок крутит так, будто я спускаюсь на скоростном лифте.

Некоторое время я стою, не двигаясь, безучастно глядя перед собой.

Все будет хорошо. Орден не пустит его в Нору, а даже если и так, то они пойдут с ним. А уж Орден-то сможет победить, так уже было раньше. Плюс ко всему, Уизли не дадут убить Гарри. Он был им почти как сын все эти годы, так с чего им желать ему смерти?

Эта мысль греет душу. Я не могу думать иначе. Я должна доверять им, потому что если не буду, то…

Минутку.

Это что… Омут Памяти?

Не может быть! Что он делает в моей комнате?

Осторожно подхожу к серебряной чаше, стоящей на моем туалетном столике, заглядывая в нее.

Это действительно Омут Памяти. Прозрачные пучки и нити свиваются в причудливые узоры внутри чаши.

Но чьи это воспоминания? И какого черта они делают в моей комнате?

Нервно озираюсь по сторонам.

Может быть, Люциус здесь под плащом-невидимкой. Возможно, он по каким-то причинам хочет, чтобы я заглянула в Омут, и сейчас наблюдает за мной.

Но с чего бы ему так поступать?

— Перестаньте прятаться, вы, жалкий трус, — в ярости шепчу я.

Нет ответа.

Поворачиваюсь к Омуту, нерешительно заглядывая внутрь, всматриваясь в серебристые спиралевидные нити чужих мыслей. Не соображая, что делаю, я протягиваю руку и касаюсь кончиками пальцев дымчатой субстанции.

Меня затягивает в Омут, и я будто падаю в водоворот, вращаясь среди этих призрачных вихрей. Глубже, глубже…

Пока не касаюсь ногами каменного пола в комнате.

Она почти как моя, но обстановка в ней богаче: кровать с балдахином, стены увешаны гобеленами.

Думаю, это другая комната в этом же доме. Странно… здесь уютно, почти как дома. Если вообще можно когда-нибудь назвать это место домом.

Секунду спустя в воздухе появляются две фигуры. Это Люциус, поддерживающий под руку Долохова, который сейчас без сознания.

Это воспоминание о той ночи? Ночи, когда Люциус стал моим спасителем из той черной непроглядной тьмы, в которую превратилась моя жизнь?

Люциус отпускает Долохова, презрительно и с отвращением глядя на него, а потом достает палочку.

— Иннервейт!

Долохов медленно открывает глаза и садится, постанывая от боли и хватаясь за голову.

— Поднимайся, Антонин, — Люциус растягивает слова. — Хоть раз в жизни прояви чувство собственного достоинства.

Долохов неуверенно встает, ехидно посмеиваясь.

— Достоинства, Люциус? — Он отряхивает пыль с мантии. — Интересно, это достоинство толкнуло тебя на защиту этой потаскушки?

Люциус грубо хватает его за отворот мантии и тащит через всю комнату, толкая его спиной к стене и сдавливая его горло. О, теперь Долохов выглядит испуганным. Он с ужасом смотрит на кончик палочки Люциуса, направленной ему в лицо. Сейчас на лице этого ублюдка написан тот же самый страх, что владел мной в ту ночь. О, да!

— Это не игра, — шепчет Люциус. — Она — грязнокровка. Кусок маггловской грязи. Была бы она ведьмой, тогда был бы другой разговор, но тебе известно, что грязнокровок нельзя трогать.

Лицо Долохова искажается яростью.

— Конечно, я знаю это, Люциус, — шипит он. — Не ты ли множество раз напоминал мне об этом? Удивительно, как это одни правила распространяются только на тебя, а другие — на всех остальных. Что бы сказал Темный Лорд о Люциусе Малфое, рьяном защитнике чистокровных обычаев, заигрывающем с грязной маггловской девкой?

Люциус глубоко вздыхает, черты его лица напряжены, и он бледнеет, пытаясь побороть злость.

— До тех пор, пока ты обещаешь мне впредь не высказывать таких омерзительных предположений, я буду делать вид, что не заметил оскорбления.

Долохов просто улыбается.

— Я почти попал в яблочко, Люциус? — Он практически выплевывает каждое слово.

— Предупреждаю тебя, Антонин…

— Нам всем это уже известно. Мы обсуждали это с Беллатрикс. Ей противно. Противно от того, что ты привязался к сучке. Какого хрена ты трахаешь грязнокровку, когда у тебя есть такая красавица-жена и Беллатрикс? Ты что, хочешь запачкать…

Люциус бьет Долохова кулаком в лицо, тот вскрикивает, хватаясь за нос, и скулит от боли, по его пальцам течет алая кровь.

— Постыдился бы, Антонин, — ледяным тоном произносит Люциус. — Это тебе присущи все эти извращения, и не смей обвинять меня в том же. Она такая грязная, что до нее даже дотрагиваться страшно, и я бы никогда так не поступил.