— Ты можешь отпустить меня, тем самым освободив себя. Смыть с себя налет прошлых лет, прожитых в ненависти и предубеждениях, совершив самый благородный поступок из всех, что ты можешь совершить ради меня, грязнокровки, — ты можешь вернуть мне мою жизнь.

В течение долгого времени воздух буквально искрится от напряжения: в нем смешались ярость Люциуса и мой ужас. Но если я ждала, что он будет орать на меня, то я ошибалась, потому что все, что он в итоге делает, — выдыхает со смешком, качая головой.

— Нет, не думаю, — глухо отвечает он.

Закусываю губу. Я не могу упустить шанс.

— Но…

— Нет, — жестко повторяет он. — Если бы даже я был достаточно глуп, чтобы отпустить тебя, ты бы все равно не ушла.

Он снова посмеивается над выражением моего лица.

— Видишь, грязнокровка, не ты одна можешь наблюдать и делать выводы, — растягивая слова, произносит он. — Я наблюдал за тобой, все время присматривался, пытаясь разгадать, узнать, и у меня получилось: теперь мне больше нет нужды гадать, каковы мотивы твоих поступков или о чем ты думаешь.

У меня перехватывает дыхание. Я… понятия не имею почему, но у меня даже мысли не возникало, что он наблюдает за мной так же, как я за ним, пытаясь понять, разгадать его. Я была уверена, что в то время как он всегда скрывал свои эмоции, я выставляла свои напоказ, и поэтому у него не должно быть никаких сомнений относительно того, что происходит в моей голове…

Тогда, если он не в состоянии понять любовь или любое другое проявление привязанности, возможно, поэтому ему так трудно понять меня.

— Я мог бы освободить тебя, — произносит он. — Но ты бы не ушла. Ты сама мне об этом сказала: будь у тебя шанс сбежать, ты бы осталась, чтобы спасти… спасти меня, — последние слова даются ему нелегко, и он выдерживает паузу, прежде чем продолжить. — Более того, если бы я предложил тебе уйти, бОльшая часть тебя отвергла бы существование без меня.

Усмехаясь, он запускает руку в мои волосы, притягивая меня ближе.

— Как ты можешь всерьез утверждать, что любовь Уизли может сравниться с тем, какую власть имею над тобой я? — его речь льется подобно ядовитому напитку. — Способен ли он так же, как я, глядя в твои глаза, увидеть самые темные уголки твоей души?

Сжимаю губы, его слова занозами впиваются в сердце, и он, видя мое состояние, упивается триумфом.

— Ты бы никогда не захотела оставить меня, — горячий шепот отравляет душу. — Я знаю это, ты знаешь тоже. Поэтому я не собираюсь тебя отпускать. Буду милостив, оставив тебя здесь и исполнив твое заветное желание.

Наши губы встречаются, и все во мне кричит, как это неправильно! Я не должна снова ступать на эту дорожку. Пора кончать с этим. Ради Рона и ради меня самой.

Сопротивляюсь, но он обнимает меня за талию, прижимая к себе. Пытаюсь вывернуться из его рук, но его поцелуй становится жестче, глубже, причиняя мне боль, разрывая сердце, открывая не успевшую затянуться рану. Он всегда, всегда причиняет мне боль…

Отталкиваю его от себя и залепляю ему звонкую пощечину.

Чувствую на губах кровь.

— Хочешь побороться со мной, моя маленькая грязнокровка? — в его голосе дрожит ярость и что-то еще, и это что-то мне очень знакомо…

Я едва могу говорить сквозь рыдания, рвущиеся из глубины души.

— Все кончено, Люциус. Навсегда. Я не хочу больше делать Рону больно. Никогда.

Он иронично усмехается.

— Отшиваешь меня ради Уизли? Ты до сих пор искренне веришь, что он сможет предложить тебе больше, чем я? Что ж, лги мне, если хочешь, но не обманывай себя.

— О, прошу тебя, — бросаю я. — Да что ты — во имя всех святых! — можешь дать мне? Рон любит меня. Он может сделать меня самой счастливой на всем белом свете, заботиться, холить и лелеять. Ты мне этого предложить не можешь!

Улыбка гаснет на его лице.

— Может, и не могу, — он хватает меня за руку. Слишком сильно. — Только то, что я могу дать, гораздо сильнее этого!

Он наклоняется ко мне, и какое-то время спустя я оказываюсь на полу, а он нависает надо мной, собственнически глядя мне в глаза.

— Насколько хорошо Уизли тебя знает?

Вопрос меня, откровенно говоря, ошеломляет.

— Мы были лучшими друзьями семь лет! Ну да, мы иногда ссорились, но он всегда был рядом. Он знает меня лучше, чем кто-либо…

— О, я не согласен, — с раздражающим превосходством заключает он. — Тебе отлично известно, что я знаю тебя гораздо лучше, чем он, несмотря на то, что мы знакомы недавно. Я видел тебя в самые худшие моменты твоей жизни: видел, как ты истекала кровью, сломанная, молящая о пощаде. Я видел, — он окидывает меня взглядом с ног до головы, а затем вновь возвращается к моему лицу, — самые потаенные уголки твоей души и тела. Никто и никогда не сможет быть столь близок с тобой, как я. Каждый день. Каждую минуту.

Он снова целует меня, и против воли я отвечаю, его руки обвиваются вокруг талии, прижимая к нему. Как же все это неправильно! Будь он проклят! Он не позволит мне прекратить это. Но я должна. Вот только как? Как? Когда несмотря на то, что мой разум вопит во всю глотку прекратить это, часть меня категорически против.

Брыкаюсь и бью кулаками по его груди и рукам, всхлипывая от усилий, но его захват остается стальным.

— Отстань от меня! — голос полон страдания и отчаяния. — Пожалуйста, прошу тебя, оставь меня! Я… я так больше не могу…

Силы покидают меня. Слишком больно и тяжело. Подаюсь вперед.

Его объятия такие теплые и уютные, и на миг мне хочется, чтобы этот момент длился вечно, чтобы он вот так обнимал меня здесь, на полу, до тех пор, пока мы не растворимся в забвении. Это ведь единственный способ стать свободными.

Но пощады не будет.

Он безжалостен. Удерживая меня одной рукой, другой он поднимает мое лицо, чтобы посмотреть в глаза.

На его лице столько эмоций, что он едва ли похож на человека, потому что никто не может испытывать одновременно такую гамму чувств.

— Чего ты хочешь, грязнокровка? — шепотом спрашивает он. — Чего ты хочешь от меня?

Смотрю на него, тяжело и прерывисто дыша, слезы катятся по щекам.

— Я хочу… — довольно трудно говорить, когда тебя душат рыдания. У меня нет сомнений в том, чего я от него хочу. — Я хочу, чтобы ты убил меня. Если в тебе осталась хоть капля сострадания, ты направишь палочку мне в грудь и скажешь два коротких слова, которые покончат со всем.

Ком в горле мешает вздохнуть. Люциус в бешенстве.

— Или же ты должен уйти, — продолжаю я, — и оставить меня здесь одну умирать.

Он резко отталкивает меня, и я не могу сдержать крик боли, ударяясь о каменный пол.

— Во мне не осталось сострадания! — нависая надо мной, шипит он. — Благодаря тебе, у меня вообще ничего не осталось! Ты все отняла у меня, все!

Он смыкает пальцы на моей шее, и я понимаю: это конец. Он убьет меня, и совершит самое благое дело, на которое только способен.

Белые пятна пляшут перед глазами, но он вдруг ослабляет хватку, и ярость в его лице отступает, оставляя после себя что-то вроде… умиротворения. И все же «умиротворение» совсем неподходящее слово в данной ситуации. Это какой-то совершенно новый ужасающий оттенок леденящей душу ярости.

Свободной рукой он начинает расстегивать пуговицы на своей рубашке.

— Почему у тебя должно быть по-другому? Если я потерял все, то будь я проклят, если допущу, чтобы что-то осталось у тебя.

Закрываю глаза, слушая, как он шуршит одеждой. Какой смысл бороться с ним? Он в любом случае выиграет, потому что я правда больше не хочу останавливать его. Я не сопротивлялась с тех самых пор, как он впервые и навсегда сломал меня, с тех самых пор, как он убил во мне невинную девочку, какой я когда-то была. А когда я сама поцеловала его в следующий раз, мы похоронили эту девочку. Вместе…

Он проводит рукой по моему бедру, касаясь острой выпирающей косточки. Он совсем близко, и я практически не дышу.

— У меня ничего нет, — шепчет он. — И у тебя тоже не будет.